Кольцо оцепления сомкнулось вокруг поляны, захватив и скалы, и брошенные на землю полотнища, и людей, что уже понимают — не будет обещанной Агбай-нойоном платы. Будет совсем иная.
— Каганат скорбит, — возбужденно выплюнул Ырхыз. И распаляясь все больше: — Шлюхам и артистам запрещено появляться на улицах города! Смех и веселье оскорбительны в такую минуту, а нарушителей должно карать смертью!
При этом он смотрел на каганари, поняла ли? Поняла, но молчит. Правильно, не следует перечить кагану.
А внизу уже начался шторм. Настоящий и злой, не чета той жалкой потуге, которую силились изобразить скудоумные распорядители и фальшивые лицедеи. Кипело море из солдат, зрителей и артистов, расходилось алой пеной с примесью жаркой рыжины и холодом стальных росчерков. Пламя ползло по шелкам и крашеным шкурам кораблей, глодало жадно дерево и паруса, ласкало пушечную бронзу и играло с людьми.
Больше огня, больше славы, смотри, Ханма, сколь строг твой новый господин. Смотри и запоминай, чтоб не смела и думать об ослушании. Ханма и смотрит, многоглазая; Ханма расползается, несет по улочкам ручьи слухов, стучится в двери, предупреждает:
— Берегитесь, люди, быть беде!
Быть. Гудит-летит пламя, завораживает. Неотрывно глядит на дело рук своих каган Ырхыз, которого уже спешат наречь Злым, ласкает старую камчу и думает, а о чем — кто знает? Заворожен и не видит, как пусто стало на помосте. Сгинула стража в цветах Агбай-нойона, и сам он, и светлейшая каганари, и князь Юым, и даже кормилица его вечно сонная. Исчезли паланкины, гусиным косяком потянувшиеся не к воротам Ханмы, но туда, где еще воняет мочой и олифой, где стоят шатры и табуны Агбая, где ждут хозяина верные вахтаги.
Ударят? Уйдут?
Скорее второе, чем первое.
— В мой замок, — наконец, прерывает молчание Ырхыз, и ветер, подхватив горсть жирного пепла, спешит приветствовать кагана.
Ханма-замок встречал хозяина. Стелил ковры и тянулся покорными руками слуг, кланялся, сыпал наспех ободранные лепестки цветов под конские копыта и кричал:
— Слава!
Как зимой в Гаррахе, но тогда в криках была толика надежды. Теперь же в них лишь страх. Его не спрятать за подобострастными позами и по-праздничному яркими одеждами. Как не спрятать и ожидание, и немой вопрос: что сделает каган? Рванет Золотую Узду? Перетянет, выдирая с кровью удила, стократно усиливая гнев и безумие? И не об этом ли размышляет сам Ырхыз? В лицо бы заглянуть, но не выйдет — держится в седле ровно и строго, смотрит прямо перед собой, и ведь, проклятье, видит совсем не то, что следовало.