После этой истории папа стал относиться ко мне… с опаской. Он больше не сюсюкал надо мной, а просто молча сидел рядом и разглядывал меня, или вдруг принимался рассказывать мне последние новости деревни. И это мне нравилось больше. Я заползала к нему на колени, устраивалась поудобнее на руках, слушала его рассказы, а потом тихо засыпала.
Мне вообще приходилось непросто. Я не могла воспринять вот этих вот хороших в сущности людей Агенку и Ставра как своих маму и папу. Тем более, мои любимые родители жили же где‑то, оплакивали меня и по — прежнему любили. Помня это, мне приходилось перебарывать себя, заставляя вести по — детски, когда кто‑то из новых родителей лез меня целовать. Со временем они поняли, что мне это неприятно, и стали сдерживать свои порывы.
У меня же в голове крутилось одно слово: «план». Я не собиралась в моей новой жизни лет до восемнадцати торчать в этой глуши. А потом, не дай бог, спихнут замуж, и все: дети, огород, муж. И так до смерти. Все эти мысли крутились в голове не один день, месяц, год. Родители во мне души не чаяли, хотя шептались, когда думали, что я сплю, обсуждая, нормальная ли я, если не кричу, не лезу, куда не надо, а в год уже болтаю вовсю.
Я очень долго не могла понять, где я нахожусь. Чудными казались мне названия городов и рек. Одно то, что страной правил король, которого крестьяне восхваляли чуть ли не через слово, навевало жуткие мысли. Сначала я думала, что очутилась в прошлом. Как бы абсурдно не звучало, но это объясняло все странности моей деревни, ее патриархальный быт. Но однажды я засиделась во дворе дома и, когда стало темнеть, увидела звезды. Я попыталась опознать их, соотнося с имеющимися знаниями, и совершенно не огорчаясь, что это не получается. А потом взошла луна. Чужая луна. Мелкая, полная и совершенно незнакомая. Ни тебе пятен, ни морей. Ничего. Красно — желтая и ровная, будто отполированная. Я смотрела на нее как зачарованная, отмечая, что и звезд слишком много для средних широт. Понимание пришло неотвратимо и страшно: я не на Земле.
Неделю я не могла прийти в себя. До сих пор, вспоминая прошлую жизнь, свою семью, детей, я надеялась, что вот вырасту и вернусь. Я представляла их вытянувшиеся лица и недоверие, которое придется преодолевать. А потом — радость и обещания никогда не расставаться. Теперь же нужно было смириться с тем простым фактом, что я никогда их не увижу. Я плакала несколько дней. Родители бегали вокруг меня, спрашивали, что у меня болит, и утешали, как могли.
Они любили меня. Понимая, что своими странностями я могу навлечь гнев всей деревни, как могли, защищали. А странностей было хоть отбавляй. Я не бегала по улице как все дети, не таскалась с игрушками и куклами. Из всех развлечений предпочитала сама с собой играть в шахматы. Доску обычно рисовала прямо на земле в огороде, а в роли фигур и пешек использовала подходящие палочки, пуговицы, шишки и другой подручный материал. Однажды, уже года в три, попыталась объяснить правила игры отцу, но сколько я ни билась, он даже названия фигур не выучил. Как‑то, поняв, что физически я развиваюсь неправильно (еще бы, если все время сидеть за шахматами, а не скакать по деревне!) решила каждый день начинать и заканчивать с зарядки. Видимо, со стороны это выглядело ужасающе, поэтому отец уже через неделю огородил двор высоким забором, скрывая мои занятия от соседей. Это мало помогло, наоборот, разожгло жуткое любопытство. Теперь мальчишки с самого утра висели на заборе, ожидая… Чего? Я стала уходить в лес. Мама сначала жутко боялась этого, ругала меня за самовольство и запрещала такие прогулки, но отец, внимательно посмотрев на меня и увидев что‑то только ему ведомое, разрешил.