17 Октября 1952 года, пятница. Заседание Совета Социалистического Интернационала в Москве.
Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и горевать об упущенных возможностях. Вот и тащусь к секретному почтовому ящику, хотя погода такая, что приличный хозяин собаку на улицу выгонять бы не стал.
"Ах Арбат, мой Арбат, ты мое призвание", с нежностью пел Окуджава. Сегодняшним промозглым утром Арбат никаких нежных чувств не вызывает. Московская осень во всей красе. В покинутом мной городе - бархатный сезон, а здесь уже идет дождь со снегом. Набухшие влагой снежинки сразу тают. Кругом лужи и мокрая листва. Брусчатка скользит.
Хлюпают промокшие ботинки. И пальтишко у меня тоже явно не по сезону. Хотя, какая разница, в такую погоду промокло бы любое. Мокрые полы пальто, подчиняясь порывам ветра, звучно шлепают по промокшим до колена брюкам. В такую погоду хорошо сидеть дома, пить горячий чай, топить камин и слушать завывания ветра в дымоходе.
Я уже не обхожу лужи и особенно не выбираю дороги - все равно промок. Кепка надвинута чуть ли не на уши, воротник пальто поднят, но это не спасает от пропитанного влагой холодного ветра. Редкие снежинки прилипают к коже и сразу тают, стекая холодными струйками. Хорошо, что письма, замотаны клеенкой и спрятаны в кармане пиджака. Почему-то я не чувствую холода. Более того, от избытка адреналина время от времени накатывает волна жара. Вот и дом Пушкина. У следующего перекрестка надо повернуть направо, в мешанину кривых переулков, где меня ждет заветный почтовый ящик. Интересно, удастся ли мне сегодня вернуться домой?
Биение сердца отдается в висках короткими злыми толчками боли. Я не спал две ночи, а кроме чая и кофе в доме никаких стимуляторов нет. Поэтому и желудок тоже слегка побаливает. Бесчисленные чашечки кофе и черный как деготь чай не прошли безнаказанно. В общем, чувствую себя мерзко. Но сил на волнения нет. Есть только усталость. Двое суток я портил бумагу. Сначала писал, что приходило в голову, потом сходил на почту, прикинул, какой толщины пакет пролезает в почтовый ящик. Получилось, что не слишком толстый, листов так на пять-шесть. Начал сокращать текст. Получилось слишком кратко. Дописал. Потом снова сократил. И так раза четыре.
Хуже всего, что в той жизни я привык пользоваться текстовыми редакторами и их возможностями по части редактирования. Теперь я портил бумагу десятками листов, извел чуть ли не пузырек чернил, но в итоге все же написал устроивший меня текст. Но он все же оказался слишком велик, и письмо пришлось разделить на два конверта.