— Так хорошо? — спросила, улыбнувшись.
Александр Дмитриевич стоял неподвижно, онемев, и смотрел на нее на расстоянии.
— Ну, отвечайте же наконец, — настаивала она. — И подойдите ближе, какой вы странный!
Александр Дмитриевич силился что-то сказать, откликнуться и не мог повернуть язык. И тут позади нее из-за деревьев раздался чей-то негромкий голос, кто-то позвал ее.
— Я сейчас вернусь, — обронила она и исчезла.
Он долго стоял, потрясенный тем, что наконец услышал ее звонкий, чистый и, оказывается, до боли знакомый голос. Стоял и ждал. Она не возвращалась. Он торопил, торопил ее мысленно, а она не шла. Он решил прочесть ей стихи. Это же естественно, думал он, они для нее написаны, ей принадлежат. И мысленно стал проговаривать строфы:
Еще не сказано ни слова —
Такие близкие уже.
И отсвет неба голубого
Прошелся по моей душе.
И далее, строфу за строфой в страшном напряжении шептали его губы, он ждал ее и в то же время боялся, что растеряется, пропустит что-то важное, лучшее, на его взгляд. И вот уже он дошел до последней строфы:
Пусть мы с тобой не будем ближе,
Моя последняя заря, —
Тебя я видел…
И вдруг он запнулся. «Тебя я видел…» — шептали губы. «Тебя я видел…» Потерялась, забылась строка — то, чего он боялся. Он мучительно искал ее и все повторял и повторял предшествующую строку. И вдруг — точно отсверк молнии в темном окне, точно мгновенное избавление от боли. «Голос! Голос слышал!» И он прочел, почти прокричал заключительную строфу:
Пусть мы с тобой не будем ближе,
Моя последняя заря, —
Тебя я видел,
Голос слышал —
И значит, прожил жизнь не зря!
[1]И проснулся от звука собственного голоса. И от озноба. В открытую форточку тянуло сырым холодным воздухом.
Александр Дмитриевич поднялся, прикрыл распахнувшуюся створку, включил ночник и записал на уголке вечерней газеты все еще звучавшую в сознании строфу. Затем набросил халат, вытряхнул из пачки сигарету и подошел к окну. Внизу, под балконом, мела поземка. Вдоль кромки тротуара протянулась длинная извилистая кайма снежной крупы. «А ведь последняя зимняя ночь, — подумал он. — Зима недаром злится… И сны уже совсем весенние…»
* * *
На «пятаке» шумел горячий спор. Незаметно собралось десятка полтора человек. Сначала разговор шел о новой, северной поэме Руденко. Кричали. Из-за двери выглянула вальяжная буфетчица, цыкнула на крикунов. Как ни странно, это подействовало, о поэме тут же забыли, заговорили о поэзии вообще. Александр Дмитриевич, не вмешиваясь в разговор, стоял прислонившись к автомату с газировкой, курил. Страсти на «пятаке» стали вновь разгораться, когда Александр Дмитриевич почувствовал, что его кто-то тронул за локоть. Обернулся — Светочка-машинистка.