РАНО ПО УТРАМ ОН ЧИТАЛ САМ СЕБЕ ПИСЬМА ВСЛУХ, когда думал, что все спят. В ту ночь я остановился на лестнице и подглядывал за ним из темноты. Весь оставшийся день я ходил озадаченный, почему Борис так себя повел.
Корчак держал письмо на свету и читал:
«Редактору еврейской газеты. Дорогой господин Редактор! Хочу поблагодарить Вас за положительную оценку работы сиротского дома. Однако же: «Платон мне друг, но истина дороже». Сиротский дом никогда не был, не является сейчас и никогда не станет Приютом Корчака. Этот человек слишком мал, слаб, беден и глуп, чтобы собрать, накормить, обогреть, защитить и выпустить в жизнь две сотни детей. Это великое задание – этот подвиг Геракла…»
Он остановился и прочистил горло, положил бумагу и сделал на ней несколько пометок: «Осуществляется общими усилиями сотен людей доброй воли, а также высокого ума и проницательности. А также усилиями самих детей».
Он снова остановился, продолжая смотреть на бумагу: «Не имея ни грамма уверенности, мы не расположены к обещаниям. Тем не менее мы убеждены, что час прекрасной сказки мудреца и поэта обеспечит переживание высшего порядка на шкале чувств. Исходя из этого, мы все приглашаем вас, – произнес он. – Мы пользуемся случаем, чтобы пригласить вас…»
Он встал и отвернулся, а затем сел на свою кровать.
Три недели репетиций были расписаны на доске объявлений, а день представления назначили на субботу, 18 июля. Те, кто не участвовал в самом представлении, приглашались поделиться своим мнением в перерывах от работы. Накануне премьеры все отравились, и те работники, которых не рвало и которые не скрючились на ночных горшках, носили в темноте кувшины с известковой водой и морфием тем, кому было совсем худо. Митеку приснился кошмар о маме, такой страшный, что он пищал и верещал, будто горит и умирает от жажды, пока Корчак не прикрикнул прямо ему в лицо, что он спустит его с лестницы и вышвырнет на улицу, если тот не успокоится.
– Это, кажется, сработало, – сказала ему позже мадам Стефа, когда они вытирали рвоту тряпками.
– Наш директор кричит – поэтому и пользуется властью, – ответил он ей.
– Он всех расстраивал, – сказала она.
– Я – сын безумца, – сказал он. – До сегодняшнего дня меня терзает эта мысль.
На следующее утро главный зал был похож на поле боя, но к пяти вечера актеры взяли себя в руки и влезли в костюмы.
Публика заполнила комнату, и даже при открытых окнах стояла такая жара, что все обмахивали себя программками. Запах с прошлой ночи остался.
Корчак поприветствовал гостей и сказал, что индийский автор будет говорить голосами еврейских детей в польском гетто. Свет погас, из-за кулис послышались перешептывания и звуки, и дети с первых рядов начали ворочаться и толкаться. Когда пьеса началась, показалось, что она для самых маленьких. Абраша играл больного мальчика, которому запрещалось покидать свою комнату. В свете рампы густые сросшиеся брови придавали ему сердитый вид. Он вел беседы со своим доктором, и с матерью, и с приемным отцом, и с ночным сторожем на улице, и с мэром города, и с факиром, и с девочкой-цветочницей. Затем вошел одетый во все белое человек, представившийся «Придворным лекарем», и Абраша всем объявил, что у него ничего больше не болит. И когда мальчик, игравший приемного отца, спросил, почему они выключают свет и открывают шторы в его комнате, и каким образом может помочь свет звезд, вперед выступила игравшая цветочницу Женя и, протянув к нему руки, сказала: «Умолкни, неверующий». Казалось, будто весь зрительный зал решил ее послушать. Начавший было чесаться мальчишка рядом со мной остановился.