Возникает вопрос: как же проходило дело по части бухгалтерской отчетности? Весьма бесхитростно.
В то время авиабилеты заполнялись шариковыми чернилами. Кассиршам удобно: не надо макать перо в чернильницу или пачкать маникюр вечно подтекающим содержимым авторучек. Штамп продажи билета тоже — синяя штемпельная краска. Берешь ты уксусную эссенцию, берешь в аптеке перекись водорода и марганцовку — и готов отбеливатель для чернил, какой и самой тете Асе не грезился. Чернила исчезают, "как сон, как утренний туман". Но вместе со штампом Аэрофлота. И после этого все, как в детской скороговорке: четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж. То есть, начисто пишешь то, что доктор прописал, а уж штампы-то самопальные были у каждого уважающего себя командировочного. Соберемся на "летучку" и пошло:
— У тебя есть Уральского аэрофлота?
— Есть.
— А у тебя есть украинский?
— Есть.
Все у каждого в портфеле. Все перемывают билеты. Что же касается неизрасходованных суточных — два шестьдесят в сутки — то мы их аккуратно сдавали в бухгалтерию. За все за это мы получали зарплаты, премиальные и почетные грамоты.[36]
И так делалось за многие десятилетия до моего появления в среде киевских жуликов.
И так вот неплохо, хоть и не звонко, они жили. Коттеджи, особняки, иномарки тогда не возникали даже в отдаленной области социальной фантастики, но появились у всех кооперативные квартиры. Получалось в кабаки ходить. До полудня на службе, а с полудня — в кабак, где приличный обед на двоих стоил двадцать рублей.
Полно украинских девчонок.
А киевский футбол тех лет — сказка! Биба, Сабо, Серебряников, Лобановский… Мы не пропустили ни одной премьеры в театре Русской драмы, ходили в национальный театр имени Ивана Франко, где администратором работал папеле Яшки Богатырева.
Мы посещали оперу, где пели великие певцы — Зиновий Бабий, Виктор Ворошило, Евгения Мирошниченко, в которую я был влюблен, как в небожительницу. Так как в театральных кругах Киева меня знали в качестве сотрудника Особой инспекции МВД СССР, то мой платонический роман за кулисами воспринимался с традиционной снисходительностью.
Помню, как она выходит из служебного подъезда. Снег, пороша. А она ступает по огромному туркменскому ковру, по алым цветам, которыми поклонники, в том числе и я устлал ее путь. В свое оправдание скажу: сознаю, что не имел права так жить. Но просто ли юноше из небогатой, мягко говоря, украинской семьи взять и вдруг отказаться от ощущения полноты жизни! Каким волшебным звучанием отзывались во мне строки Пушкина: