– Подождите, подождите, – сказал Брик, выходя из-за стола, – вы заглянули ему в глаза, – сказал Брик, обращаясь к Волкову и помахивая офтальмоскопом.
– На самое дно, на самое дно.
– Да, не пишу я никаких стихов, – вмешался в спор я.
– Вот мы сейчас проверим, – сказал Брик и сел на свое место, положил на стол офтальмоскоп, и офтальмоскоп оказался обыкновенной лупой, поблескивал, впрочем, не хуже офтальмоскопа. – Ну, прочтите что-нибудь свое.
– У меня нет ничего своего.
– Ну, прочтите чужое.
– Пушкина что-нибудь?
– Нет, Пушкина здесь не надо. Прочтите кого-нибудь из современных поэтов.
– Багрицкий годится?
– Годится.
Я прочел «Стихи о поэте и романтике», которые ходили тогда по рукам.
– Вот видите, подвывает, под Есенина работает. Нет, нет, пишет, пишет стихи, да и Багрицкого – наизусть. Нет, нет, пишущим стихи сюда вход воспрещен.
– Он исправится, Осип Максимович, – сказал Волков-Ланнит.
– Но смотрите, вы за него отвечаете. Как только увидите строчку этой отравы, сейчас же мне сообщите, и вон, вон.
На одном из следующих занятий, посвященных станковой картине, почему она плоха и все-таки бессмертна, Брик вышел из-за стола, долго отцеплял брюки, зацепившиеся за какой-то гвоздик на письменном столе. Письменный стол был невелик, сам Брик был невысок, помятый диван, на котором мы сидели, стоял чуть не впритык к столу хозяина, на стене не было книжных полок, и крошечная этажерочка под рукой хозяина прижималась к столу, едва давая место одному стулу впритык. Вот и весь кабинет, весь кружок молодого «ЛЕФа» в Гендриковом переулке. Пять-шесть человек, а может быть, три-четыре человека, оставивших одежду в прихожей. Из прихожей было две двери. Прямо, в кабинет Брика, где и сидели, и направо, где была столовая, маленькая, тесная, низкая, но не темная, и из столовой две двери: одна в спальню хозяев, другая в комнату Маяковского, низкую, тесную, узкую, но все же особую комнату. Вообще весь Гендриков производил впечатление тесноты, малости, узости. После смерти Маяковского Брик жил в Спасопесковском вместе с Примаковым[98], там было гораздо больше воздуха и движения. «ЛЕФ» как литературная группа имел еще одну загадку, один парадокс. Никто не был столь предан принципиальной «левизне» в то время, как Брик, не натаскал столько камней для строительства здания нового искусства, никто не боролся столь энергично со стихами, как Брик. И при расколе, при закрытии «Нового ЛЕФа» Брик остался со стихами, манифест «РЭФа» подписали Маяковский, Асеев, Кирсанов, Брик, Лиля Брик и Кассиль. В «Новом ЛЕФе», вне «РЭФа», остались все остальные во главе с новым редактором Сергеем Михайловичем Третьяковым, здесь были Шкловский и Перцов. Правда, это был арьергардный бой, «Новый ЛЕФ» вскоре закрыли, «Левый фронт» не оправдал надежд правительства.