– Ты можешь быть богом для меня, но ты – не бог. Ты не сможешь превратить воду в вино. Не накормишь целый город буханкой хлеба. Не воскресишь умершего. Ты можешь многое, но ведь не до такой же степени? – я буквально взмолилась, ибо представить себе, что его могущество простирается так далеко, я просто не могла.
– Отлично. Я не превращаю воду в вино. И тогда остается что? – спросил он неожиданно холодным тоном. И тут я тоже села на кровати в позе лотоса и сказала, вдруг посерьезнев, то, что, определенно, имело рациональный смысл.
– Тогда остается одно. Что ты за мной следил, – я посмотрела на него в растерянности и пожала плечами.
В квартире висела кристальная тишина, та самая, звенящая, в которой любой звук – приглушенный собачий лай с улицы, звук хлопающей подъездной двери – становился выпуклым, как будто пропущенным через систему «Dolby», как в кинотеатрах. Комната освещалась только с улицы, отраженным светом луны. Нет, не луны. Неподалеку горел фонарь. В комнате застыло время, и мы тоже застыли, не шевелясь и не говоря ни слова. Мы только смотрели друг другу в глаза, два незнакомца, полностью сокрытые друг от друга, несмотря на то, что мы оба были в данную минуту совершенно обнажены. Страхов смотрел на меня, и его губы слегка растянулись в рассеянную улыбку, которая так ему шла. Я смотрела на него в ужасе, одинаково разрываясь от страха потерять его теперь навсегда и от желания узнать всю правду. Когда я была маленькая, больше всего любила играть в сыщиков. Совсем не девичья игра позже настолько проросла во мне, что переродилась в идею стать журналистом. Допытываться, докапываться до сути вещей, заглядывать в чужие окна, если кто-то забыл занавесить их.
– И в кого только ты такая любопытная! – возмущалась мама, постоянно краснея из-за меня и тех вопросов, которыми я вечно забрасывала людей вокруг. – Это просто неприлично.
– Почему? Почему неприлично? – я от природы была не способна это понять.
– Однажды ты засунешь свой нос дальше, чем это можно, и он там застрянет, – заверяла меня мама. – Вот и останешься без носа, – смеялась она. Я вспомнила сейчас ее слова, лицо и смех, и нежность, с которой она смотрела тогда на меня, и подумала, что вот он, настал этот долгожданный час. Я засунула свой длинный нос туда, откуда ему уже не выбраться целым и невредимым. Быть мне без носа или, вернее, без Страхова, как без своих ушей.
– Умная девочка, – наконец пробормотал он. – И любопытная, да? Я с самого начала знал, что не стоит тебя подпускать к себе близко. Не смог удержаться.