– Я… я ничего не понимаю.
– Я вижу, – улыбнулся он. – Но моя проблема состоит в том, что ты обязательно поймешь все – рано или поздно. Это уже неизбежно, теперь это только вопрос времени. Остается только одно – доверять тебе, хотя мне этого очень, очень не хочется. Однако скажи мне, Василиса Премудрая, раз уж ты такая премудрая, зачем мне было за тобой следить? Нанимать людей, заморачиваться? Деньги тратить?
– Откуда мне знать, – покачала головой я. – Может быть, ты маньяк? А если вспомнить обо всем том, что ты тут со мной делал, то нет никаких сомнений в том, что ты – сексуальный маньяк, – я попыталась чарующе улыбнуться. – Очень, очень сексуальный.
– Ты просто невозможна! – Страхов закатил голову и расхохотался. Он смеялся так заразительно, что я ничего не смогла с собой поделать, и засмеялась тоже. Мы сидели и хохотали, а потом Страхов поднес ладони к моему лицу, аккуратно приблизил меня к себе и поцеловал в губы. Я вздрогнула и потянулась к нему, но он тут же отпустил меня.
– Пойдем, – пробормотал он. – Пойдем, я тебе покажу кое-что, – и он подал мне руку, помог встать на ноги, а меня, признаться, сильно штормило – от любви и волнения. Он не дал мне одеться, не дал даже простыню накинуть на плечи, потянул в прихожую прямо так, обнаженной, смущенной. Кажется, он любил это больше всего – мое смущение и жалкие попытки прикрыться от него или от метафизических свидетелей моего позора за окнами этой большой квартиры.
– Куда ты меня тащишь, Синяя Борода?
– Я, кажется, регулярно бреюсь, – возмутился Страхов. – Ну, смотри.
– Куда? – я покрутила головой. Мы стояли в кухне, в некотором удалении от коридора. Кухня была пустая, чистая, даже стерильная – совершенно не женская, но очень дорогая. Черно-белая, шахматный кафельный пол.
– Смотри туда, – Ярослав поднял мою руку своей рукой и указал на картину, которая виднелась в коридоре. Девушка в кирпичной арке, скучнейшая пастораль, которая так удивила меня совсем недавно, вдруг преобразилась. С этого расстояния, когда я никак не могла увидеть деталей картины, ни книги, ни монаха, ни романтичных цветов и кустов, я вдруг увидела лицо седовласого старца. С расстояния в несколько метров все детали картины приобретали совершенно иное качество – маленькие домики вдали стали его глазами, деревья – волосами, а небо – лбом. Старик хмурился, его губы – девушкино платье – были крепко сжаты. Его профиль прорисовывался сквозь фигуру монаха, и все его выражение – тревожное, мятежное, хмурое – так контрастировало с нарочитой безмятежностью пасторали, что становилось смешно.