— С какой радости их столько нагнали? — глядя на оцепление, вслух спросила Жюстина. — Можно подумать, там не труп, а теннисный матч за титул чемпиона…
Я только хмыкнул. Сравнение было хорошее: теннис — национальный сатурнианский спорт, и теннисные фанаты прямо-таки обожествляют своих кумиров. Как правило, при этом они ещё и скоры на расправу, а в качестве аргумента предпочитают что-нибудь колюще-режущее. Ну или, хотя бы, увесистое.
Теннисные матчи и их последствия были для нас отдельной головной болью.
Но Фудзисаки была права. С тех пор, как мы распрощались с Гейдрих, количество патрульных, похоже, утроилось. Ни одно место преступления не требует такого количества охраны; а если Малкина и попросила защиты у полиции (на что имела полное право), то выстраивать ради неё целое оцепление?
Я мог бы понять, если бы под Дворцом собиралась разгневанная толпа — это могло бы оправдать щиты, шлемы и (я прищурился) гранатомёты у патрульных. Но толпы не было, да и не было причин гневаться: Конституционная партия ещё ничего не сделала.
Что-то было не так. Зачем здесь столько патрульных?
На стоянке, забравшись в «Муракумо», я затенил лобовое стекло до полной непроницаемости, чтобы затем вывести на него сохраненную запись с камер. Фудзисаки села рядом, захлопнув за собой дверь. Я отмотал запись на нужное место и включил её.
Запись демонстрировала фасад Дворца собраний, освещённый слабым светом люминёра, и открытое окно на пятом этаже. Странно было, что его никто не заметил с улицы — но в такую рань здесь было мало прохожих.
— Шесть часов. — сказала Фудзисаки. — Чуть раньше.
Я перемотал запись на 5:40. Изображение слегка изменилось; мне пришлось остановить запись и поискать, но я нашёл нужное окно. Оно было закрыто. Шторы были плотно задёрнуты. На всякий случай, я отмотал назад, поминутно: окно оставалось закрытым и в 5:30.
— Отмотай на 5:45. - сказала Фудзисаки, подобравшись в кресле. Я начал перемотку. — Стой. — я послушно остановился. — Включи.
Я включил запись. Примерно минуту ничего не происходило; в утренних потёмках, за задёрнутыми шторами, камера не могла различить ничего, происходившего внутри, в кабинете.
А затем — 5:50:15, показывала отметка в углу записи — окно вдруг распахнулось. Кто-то раздвинул шторы; наружу белыми крыльями рванулись занавески.
— Стой. — скомандовала Фудзисаки, и я остановил запись. — Увеличь. Видишь?
Я приблизил изображение, тут же расплывшееся отдельными пикселями, и пригляделся. В окне что-то было. Вернее, тут же поправился я, кто-то был.
— Отпусти. — я убрал увеличение, и запись включилась снова. Окно опустело: кто-то, только что находившийся в нём, забрался наверх, карабкаясь по фасаду на крышу. На наших с Фудзисаки глазах он ловко забрался на крышу, обогнул башенку со шпилем, выбрался на конёк и быстрым шагом ушёл из поля зрения камеры.