И этот сарай, и колодец напротив бревенчатого дома он приметил еще в тот момент, когда их вывезли на окраину города, привезли в какую-то деревеньку и, сунув под ребра пару стволов, завели в дом.
Он не знал, сколько времени провел в этом проклятом доме, может, день, а возможно, что и все десять, но, судя по тому, что его прекратили наконец-то бить, допрашивать и пытать и заперли в этом сарае, издевательства над ним закончились, теперь…
В какой-то момент, во время особенно изощренных пыток, он даже молил Бога о смерти, но теперь, собственной шкурой почувствовав, что до нее не так уж далеко, как хотелось бы думать, и он вдруг увидел расступившуюся под его ногами могильную черноту, ему стало так страшно, что он даже заскулил по-щенячьи, не в силах сдерживать более страх.
И заплакал.
Не в силах сесть на задницу, не говоря уж о том, чтобы подняться на ноги и хотя бы попытаться найти в этом сарае хоть какой-нибудь чурбан или ящик, чтобы заглянуть в крошечное оконце, в которое пробивался лунный свет, Чудецкий лежал на сыром дощатом полу и плакал… плакал, жалея самого себя и понимая, что ему уже никогда не сыграть ни в Концертном зале Чайковского, ни…
«Господи, да о чем это я?!» – пронеслось в голове, и он вдруг застыл на всхлипе, понимая всю безысходность своего положения.
На его глазах они убили Василия Первенцева, оставив его в подвешенном состоянии в подвале дома, и сказали ему, что времени у него до утра. И если утром не признается в убийстве какого-то Бая, а также не назовет людей, которые работали на Похмелкина, то… Чудецкого даже передернуло, когда он вспомнил, как к нему подошел самый старший из палачей, которого все называли Асланом, схватил его своими жесткими, словно стальные клещи, пальцами за подбородок, развернул лицом в сторону уже мертвого Василия и, обдавая его сивушным перегаром, ощерился в злобной ухмылке.
– Он первый, – ткнул он пальцем на подвешенный к деревянной балке труп Первенцева. – И он легко умер. Но ты, сын ослицы, позавидуешь его смерти, если до утра не назовешь тех, кто работал с тобой и этой вот собакой.
Засмеялся и добавил:
– Дохлой собакой.
А потом… потом его били опять и опять, когда он уже перестал чувствовать боль и, кажется, даже мычать перестал… Он не знал, в какой момент его бросили в этот сарай, окатив напоследок водой, и сколько времени осталось до того момента, когда эти обкуренные звери распахнут дверь сарая…
Господи! Милостивый! Вразуми раба Твоего Дмитрия!
Он бы рассказал… все рассказал, что требовали от него эти озверевшие палачи, но не знал, что говорить. И понять не мог, почему они зациклились на них двоих, тогда как они даже не слышали до последнего дня ни о каком Бае. Впрочем…