– В мансарде, на чердаке и на первом этаже, кроме этих пятерых, больше никого. Осталось проверить подвал.
– Вход только снаружи?
– Одна дверь снаружи, другая прямо из дома.
И в этот момент послышался громкий окрик из кухни:
– Командир! В подвале труп!
Что почувствовал в эту секунду Голованов, он бы и сам потом не смог объяснить. Поначалу его словно оглушило, зазвенело в ушах – и он, уже не слыша, что кричит ему вдогонку Камнев, бросился на кухню, откуда вела в подвал вторая дверь.
Почти скатился по ступенькам вниз, отшвырнул вставшего было на его пути спецназовца в маске и почти влетел в просторный, облицовочной плиткой уложенный подвал, который освещала тусклая, серая от осевшей грязи лампочка.
У дальней стены, примотанный веревками за руки к двум массивным кольцам на бетонном потолке, с упавшей на грудь головой, висел покойник.
Залитый кровью обнаженный торс и колотые раны на груди не оставляли сомнений.
Чувствуя, как у него самого холодеют руки, Голованов бросился к трупу, рывком приподнял упавшую на грудь голову…
Уже потом, когда он возвращался самолетом в Москву и рядом с ним сидел в кресле еще не пришедший в себя сын Марины Чудецкой, он с внутренней дрожью и каким-то подкожным стыдом вспоминал этот момент…
Он вгляделся в побелевшее, заострившееся лицо и, еще не веря, что это не Димка, а Василий Первенцев, сглотнул подступивший к горлу комок и шагнул к двери.
«Господи!» – молил он Бога.
Ни слова не говоря, подошел к лежавшему на полу боевику, который буквально хлюпал разбитыми губами в луже собственной крови, рывком перевернул его на спину:
– Где второй?
Тот сразу же понял, о чем, вернее, о ком его спрашивает стоявший над ним мужик, однако вместо ответа только выругался матерно, плюнув в Голованова.
Тяжеленный удар ногой заставил его моментально скрючиться, и, когда Голованов занес ногу для второго удара, почти изрыгнул из себя гортанное:
– В сарае!
– Живой?
– Я… я не знаю. В сарае! Уже на выходе из сеней, на пороге дома, Голованова тормознул Дронов:
– Всеволод Михайлович… не спешите.
Не спешите?..
Голованов вдруг почувствовал, как у него что-то оборвалось внутри, и тяжелой жаркой волной в голову ударила кровь. Стало трудно дышать.
– Он… что? И замолчал, шаря взглядом по лицу Дронова.
– Да живой… живой ваш Пианист! – успокоил его Дронов. – Но сейчас… Погодите немного.
Живой!
Тысячи раскаленных молоточков, которые еще за секунду до этого молотили в висках, начали понемногу стихать, и Голованов осознал, что может наконец-то вдохнуть полной грудью.
Живой – и это было главное.
Уже осмысленными глазами уставился на лейтенанта: