Никита Лобанов-Ростовский: Первое – увидеть полностью наше собрание в России в нормальных условиях, то есть температура, освещение и прочее. И чтобы это было в Театральном музее, где люди, по крайней мере, по своему назначению, обязаны этим заниматься. Так что даже если оно будет на балансе у Константиновского фонда, то тогда в пользовании оставалось бы в Театральном музее.
Второе – это англоязычное издание о нашем собрании, которое, я надеюсь, выйдет через два года и станет для англоязычной публики, по крайней мере, путеводителем по русской театральной живописи.
И третье – увидеть Российскую национальную портретную галерею действующей. Вот три вещи, которые меня сейчас беспокоят.
Своего героя, Никиту Дмитриевича Лобанова-Ростовского, я воспринимаю, прежде всего, как личность, а затем уже как одного из ярких деятелей русского зарубежья. Я сомневаюсь в своевременности возвращения культурных ценностей в коренную Россию, хотя и с сочувствием отношусь к его усилиям. Народ русский, на мой взгляд, не готов принять такой дар.
Меня, как литератора, привлекает именно необычность его судьбы – родившись князем, Никита вполне мог стать уголовником, алкоголиком, простым геологом, одним из добросовестных банковских служащих. Стал же выдающимся коллекционером-искусствоведом. В том-то и привлекательность его жизненного пути, что наперекор судьбе, он закончил Оксфорд, потом Колумбийский и Нью-Йоркский университеты, сделал завидно удачную карьеру в деловом мире. А затем, с нуля начав познавать живопись, занялся собирательством, научился понимать изобразительное искусство, разобрался в его истории и создал превосходную коллекцию…
Он сделал себя той самой личностью, которую имел ввиду Томас Карлейль, заметив, что «великие люди, каким бы образом мы о них не толковали, всегда составляют крайне полезное общество», что «при самом поверхностном отношении к великому человеку мы всё-таки кое-что выигрываем от соприкосновения с ним», и что «он – источник жизненного света, близость которого всегда действует на человека благодетельно и приятно».
Решившись на дерзкие параллели, я не ставил целью погреться в лучах княжеской славы. Этими параллелями я хотел сделать сопричастными судьбе князя моих читателей, размышлявших, всерьёз думавших когда-либо или решившихся на эмиграцию. Потому что это событие, в конце концов, и в наших столь разных биографиях – самое важное. Эмиграция определила многое, если не всё в жизни князя. Это я понял из наших бесед. Общение с князем оказалось для меня едва ли не более полезным, чем знакомство с документальными материалами его биографии.