- Значит, она знала, что этот брак только на словах.
- Ты же видел le prêtre. Ты помнишь, как он выглядел тогда - почти так же красив, как и сейчас. Она согласилась на брак и сказала, что поняла, что все было только ради денег. Но она любила его.
- Она любила его, а мы его ненавидели.
- Потому что вы не знали его. Я любил его. Тот, кто знает его, любит. Если его не любят, значит его не знают.
Кристиан продолжал смотреть на Кингсли.
- Ты все еще любишь его, мой друг.
Кинг попытался посмотреть в глаза Кристиану и не смог.
- Это единственный грех, который я позволю отпустить мне.
Кристиан подошел к нему и мягко положил руку на лоб Кингсли.
- Любовь - не грех. Это единственная вещь, из всех, что ты сказал мне, которую я не хочу тебе отпускать.
Смеясь, Кинг снял руку Кристиана со лба и оттолкнул ее. Тридцать лет исчезло с одним игривым жестом. Они были мужчинами сейчас, но все еще мальчиками.
- Он знает? - спросил Кристиан.
Он сел за кухонный стол и отодвинул чашки в сторону.
- Да. Он всегда знает. Я любил его, когда мы были подростками, и он никогда не отвечал мне взаимностью. Ни тогда. Ни сейчас. Не таким же образом. Или, возможно, таким же образом, но не так сильно.
- Тогда, он не должен был использовать тебя.
- Peut-être. Может быть. Но даже если бы ты сказал, что тогда он не любил меня и никогда бы не полюбил… - Кингсли снова расплылся в греховной улыбке, - …я бы не стал ничего менять.
- За исключением смерти Мари-Лауры, конечно.
Это утверждение прозвучало, как вопрос, и Кингсли был вынужден ответить на него.
Если бы Мари-Лаура не умерла, как бы они жили сейчас? Она и Сорен до сих пор были бы в браке. Что бы это означало для них обоих? Сорен хотел попытаться построить жизнь с Мари-Лаурой. После того, как он понял, что его молодая жена действительно любила его, он был полон решимости быть хорошим мужем для нее. Их брак не был консумирован в течение нескольких месяцев после свадьбы. Сорен ждал подходящего момента, чтобы сказать ей о своих потребностях, что только причинение боли смогло бы удовлетворить его.
Он выложил этот план Кингсли. И тогда они боролись еще жестче, чем в тот день, когда Кристиан сделал их фото. Кинг сходил с ума от ярости и горя при мысли о Сорене с кем-либо еще, особенно с его собственной сестрой. Любой другой брат защищал бы честь сестры, отказываясь разрешить ее садисту мужу сказать ей, что он должен будет ее бить, если они когда-нибудь станут любовниками. Но страдания Кингсли были только за себя одного. Если Мари-Лаура хотела боли, у нее был весь мир для этого. Но жестокость Сорена принадлежала Кингсли.