Джезз ловит мой взгляд и барабанит по столу тремя пальцами. Три пальца означают «я болтаю с потрясающим парнем». Это совсем не то же, что барабанить четырьмя пальцами, то есть сигнализировать: «любым способом уведи меня от этого парня, даже если придется подпалить мне волосы».
А вот пять пальцев — это уже вопль души: «держите меня семеро, это он». Джезз как раз кладет на стол всю ладонь.
Лео и вправду нестерпимо хорош. Пять пальцев можно считать за десять. К тому же он высокий, Джезз такие нравятся. Однажды, увидев его издали, я решила, что мне навстречу шагает дерево, высоченный дуб, только с бритой головой, бархатными глазами и татуировкой. Лео — бедовый парень. Джезз это знает, но хочет забыть об этом сегодня вечером. Я пробовала так с Эдом — и получила вселенское молчание, хлопок по заду и дикий приступ рвоты. Он уж точно не мистер Дарси.
Мама однажды рассказала, как поняла, что ей нужен именно папа. «Он мог одновременно жонглировать и говорить о последствиях глобализации. Все остальные могли только что-то одно, да и то посредственно».
Порой она смотрит в окно на папину походную плитку, и мне ясно, что она по нему скучает. А вчера я застала их в ванной: оба чистили зубы. Есть большая разница между просто чисткой зубов и красноречивой чисткой зубов. Они не спешили: пользовались зубной нитью, полоскали рты — и все время смеялись.
Порой мама уходит ужинать к папе. Он готовит на плитке к ее приходу, а потом они лежат на траве под грушевым деревом. Он умеет рассмешить ее, как никто на свете. Показывает фокусы, вытаскивает монетки у нее из уха. «Вытащил бы ты оттуда ипотечный взнос, и все проблемы были бы решены», — вздыхает мама.
Время от времени я застаю папу на выходе из их спальни. Выглядит он тогда как вор, пойманный с поличным. «Это ведь твоя спальня, пап», — говорю я, проскальзываю в туалет и не выхожу, пока он не уйдет. Дико видеть, как родной отец крадется из спальни родной матери. Дико чувствовать, как это дико.
Хороший знак: они по-прежнему занимаются любовью, а это красноречивее любой чистки зубов. Плохой знак: доставщик пиццы больше не звонит в нашу дверь, а сразу направляется к сараю. Хороший знак: у папы на молочном ящике, переделанном в прикроватную тумбочку, стоит наша с мамой фотография.
«Джейн Остен от такого в гробу бы перевернулась», — порой говорю я маме.
«Джейн Остен — писательница. Она бы все поняла», — отвечает мама, и я не могу не согласиться. Легче от этого не становится.
У меня в комнате висит репродукция с рисунка Майкла Завроса. Там лошадь кубарем летит с высоты, копытами в облака. Равновесие невосстановимо. Ей невдомек, как она сюда попала, где находится и почему падает. Картина называется «Пока не сдаст сердце», и от названия у меня мурашки по коже. Мне нравится, что лошадь такая живая, нравятся изящные очертания ног и головы. Но по ночам я смотрю на нее не поэтому. Точно не знаю почему. Это как-то связано с тем, как надо любить. Надо чувствовать в себе кувырком летящую лошадь. И нельзя засыпать, если тот, кого любишь, ночует в сарае.