«Начал он хорошо, – сообщает монах. – Дай-то Бог, чтобы хорошо кончил». Эта последняя запись на английском языке ознаменовала конец шестивековой письменной истории. Древнеанглийский язык перестал считаться признанным и уважаемым языком письменности в собственной стране. История больше не принадлежала англосаксам, а их язык не имел значения для тех, кто смотрел на прошлое другими глазами. Чтобы уничтожить личность, можно лишить ее памяти; чтобы уничтожить государство, достаточно лишить его истории. Особенно если история эта пишется на родном языке. Государственный статус английского языка остался в прошлом, преемственность была нарушена, и все события, формировавшие самосознание народа, так старательно сберегаемые в «Англосаксонских хрониках», потеряли свое значение. Письменный язык, некогда скреплявший все воедино, оказался выкинутым на обочину.
Но подобно кельтскому языку, который в V и VI веках, бесспорно, служил языком общения для подавляющего большинства жителей «Англии» (тогда это было скопление разрозненных и часто враждующих между собой королевств), после 1066 года языком народа остался английский язык. По некоторым оценкам, поначалу носители норманнского диалекта французского языка составляли не более 3–5 % населения. Римляне доказали, что подчинить себе громадные территории можно еще меньшим процентным соотношением, и во многих империях военная сила была непропорционально малочисленной: британцы в Индии, французы в Центральной Африке, ислам в Средиземноморье и на Востоке. Наступательный порыв отборных войск способен на стремительное завоевание, что в числе прочих доказали французские норманны. Ситуацию усугубило то, что у англичан практически не было вождей, лучшие воины были убиты, взяты в плен или бежали, а последний оплот на Севере в одиночку не мог соперничать с силами завоевателей. А завоеватели не знали пощады: подобно войску Чингисхана они несли с собой то, что можно выразить такими словами, как бедствие, опустошение, грабеж и разорение.
Язык оккупированного населения больше не принимался в расчет. Но этот язык будто сам по себе являлся движением сопротивления; он не только оставался средством общения, но и развивался, несмотря на железную руку норманнов, подавлявших и отталкивавших его от языка принятия решений, законов, речи придворных и священнослужителей. Любопытно, что в качестве «свидетеля» по этому «делу» можно «привлечь» грамматику (обычно редко кто приветствует такое обращение, однако в данном случае грамматика может представить полезные «улики»). Если она меняется, справляясь с новыми задачами, и если внутренний двигатель языка все еще в состоянии меняться и приспосабливаться сам по себе, несмотря на воздействие нового господствующего языка, то это прекрасное свидетельство того, что язык жив, хотя и на осадном положении.