Филин вспомнил, что когда он кричал о том, зачем он увез Сару именно сюда, в Москву, а не в другой какой-нибудь город, Молчанов что-то говорил ей, — что, он не мог разобрать, так как был взволнован и кричал громче, чем следовало.
И теперь Молчанов заговорил опять, глядя на Сару, должно быть, доканчивая то, чего он не расслышал.
Он говорил:
— Разве я не вижу?.. Выпейте это вино за мое здоровье. Клянусь вам, тогда и в вас прибавится силы и будет в вас радость не от вина, э от того, что вы выпьете за человека, который хочет, чтобы в вас была радость…
Филин снова сделал движение в сторону дочери.
Но Молчанов крикнул грубо:
— Куда?..
И в воздухе перед Филином сверкнула рапира, словно сама вскочившая в руку Молчанова, — так быстро он это сделал.
Филин закричал, простирая руки к дочери:
— О, Сара!
Но Сара уже пила.
Она пила, и Филин видел, что она трепещет и вся горит…
У него вырвался вопль:
— Пане! Пане! Вы заговорили вино! Разве я не вижу, что вы заговорили…
Но он и сам был убежден, что заговорил. Разве он не хотел вернуть Сару в секту? Вернуть Сару в секту значит вернуть ее себе.
И он действительно прочел заклинание над чашей.
И сказал ей те слова, которые сказал и которые должны были стать действием, если сказаны с верой…
Это он знал с первых же дней своего поступления в секту, — что слова обращаются в действие, раз говоришь их с верой в «Падшего».
А он верил.
Он уже не раз испытал действие этих заклинаний, выученных им на память и которые он шептал над больными. Когда Сара стояла перед ним с рапирой в руке, у него даже мелькнула мысль, не потому ли так она вдруг изменилась, что в руке у ней эта рапира со словами, прославляющими «Падшего»…
Она тогда была так прекрасна… И его действительно обуяло желание заворожить в ней эту красоту навсегда, на всю жизнь…
Сара пила из чашки короткими глотками. Но она не отнимала её краев от губ. Она крепко держала чашу в руках и смотрела из-под спущенных век на Молчанова.
Она слышала, как отец крикнул, что Молчанов заговорил вино, оттого она так крепко держала чашу. Она боялась, что из неё уйдет, то чувство к Молчанову, от которого сейчас горела и кипела в ней кровь.
Это чувство было и любовь, и гордость за него. Сейчас пока ничего в нем и р этом чувстве любви к нему её не пугало. Но мог вернуться ужас, дышавший на нее настоящим могильным холодом.
И тогда опять все в ней застыло бы и все стало бы мраком.
А она не хотела этого. Она, как и Молчанов, хотела заговорить в себе этот сжигавший ее огонь, наполнявший ее почти блаженством. Драгоценнее всего на свете сейчас для неё была эта чаша, потому что в ней остались его слова, пусть хотя и слова заклинания… Глоток за глотком она пила из неё, и с её лица не сходило выражение желания… Пусть прокляты эти минуты!… Голос отца звучал в ней, как в пустыне. Он не доходил до сердца. И этому она была рада тоже, ибо если бы её сердце откликнулось на этот призыв, опять разверзлась бы могила и был кругом мрак, ужас и холод.