Спустя полчаса меня вызвал на ковер Курдюжный.
– Ну, что, – хмуро сказал он, – на подвиги сразу же потянуло? И где это ты с утра уже наклюкался, причем, не водки, судя по запаху?
Я коротко объяснился, запутав все, насколько это было можно. Вот, сказал я, пошел на пробежку в половине шестого, так как из-за чьего-то храпа не мог спать, а там в молдавской делегации чей-то день рождения отмечали и всем, кто мимо проходил, коньяк наливали, прося уважить. Не обижать же было людей….
– А меня позвать трудно было? Я бы тоже уважил молдавских товарищей. Тем более, Леонид Ильич там долгое время работал, – обиженным тоном произнес Курдюжный. – Неужели для этого ума много надо?
– Ну, какой ум у спортсмена, Михал Николаевич! – сказал я. – Конечно, надо было вас позвать, вы бы речь там толкнули, то есть, с речью бы выступили. Ничего, я каждый день с утра буду бегать, может, еще у кого день рождения справим.
Курдюжный вздохнул безутешно и рукой махнул неопределенно – мол, иди ты… куда хочешь. Уходя, я сообщил ему о прибытии третьего, охарактеризовав его, как человека положительного и непьющего, на что комбат вздохнул еще горше прежнего.
На пляже я узнал новость: сегодня после захода солнца планируется вечер знакомств. За столами все будут сидеть вперемежку, чтобы познакомиться поплотнее. Жены Виталика и Гены-друга сразу же взяли надо мной шефство, предложив что-нибудь погладить, а Надя, крупногабаритная подружка поэта Вениамина, посоветовала мне быть п о д ж е н т и л ь н е й с импортными девами. Я хотел оставить этот вопрос без ответа, но Гена-друг спросил: чего, чего – п о ч е г о ему надо быть? Надя пустилась в этимологические тонкости, которые были жестоко высмеяны Виталиком и Геной-другом. Самое интересное, что и их жены также подхихикивали без зазрения совести. Я молчал, наслаждаясь солнцем, и представлял себе, как бы карикатурно выглядела эта д ж е н т и л ь н о с т ь в моем исполнении. И тоже посмеивался над Надей, но в тряпочку.
Ровно в семь вечера все уже сидели в столовой и тайком оглядывали друг друга. Я так и остался непоглаженным, но мой коричневый ансамбль из джинсов «Wrangler» и рубашки polo вкупе с замшевыми мокасинами цвета натурального шоколада имел именно ту степень помятости, которая была желательна для всякого стильного мужчины, к коим я себя, безусловно, относил. Единственным критиком моего наряда выступил, разумеется, комбат, у которого была историческая идиосинкрозия к коричневому цвету. Другие, а их в столовой собралось человек двести, замечаний мне не делали.