Полицейский отвел Симона подальше, чтобы задать вопросы с глазу на глаз, а я остался на поляне, которую жандармы огородили веревкой. Один осматривал восьмифутовый забор рядом с шоссе, пытаясь понять, как в сады проник посторонний. Другой, подняв голову, разглядывал камеру видеонаблюдения. Большинство жандармов в прошлой жизни были городскими полицейскими. Департамент полиции Рима. Они уже выяснили, что у Уго украли часы, что пропал бумажник, что вскрыт портфель. Но все равно продолжали подробно изучать место преступления, словно что-то не сходилось.
В этих краях любовь к его святейшеству достигала невероятной силы. Местные жители рассказывают истории о том, как папы римские заходили к ним домой, желая убедиться, что у каждой семьи в городе есть курочка на ужин. Среди старожилов многие были названы в честь папы Пия, который защищал их во время войны. Не стены охраняли это место, а сами жители. Ограбление здесь казалось немыслимым.
– Ствол! – крикнул офицер.
Он стоял у входа в туннель – огромную галерею, построенную для послеобеденных прогулок какого-то римского императора. К туннелю побежали еще два жандарма, в сопровождении пары садовников, которые показывали дорогу. Кто-то закряхтел от усилия, двигая что-то тяжелое. Но неизвестная находка, увы, оказалась не оружием.
– Ложная тревога! – коротко бросил жандарм.
У меня содрогнулась грудь от рыданий. Я закрыл глаза, обуреваемый чувствами. Мне доводилось видеть, как люди умирают. В больнице, где работала Мона, я совершал помазания больных, читал молитвы умирающим. И все же справиться с потрясением оказалось нелегко.
Прошел жандарм, фотографируя следы в грязи. Сады уже заполнились полицейскими. Но мой взгляд вернулся к Уго.
Чем он был мне так дорог? Благодаря подготовленной им выставке он стал бы популярным человеком в Риме, чье имя у всех на устах. И смею утверждать, я тоже приложил руку к этой популярности, хотя теперь и посмертной. Больше всего в Уго меня подкупали его несуразности. Очки, которые он все не мог починить. Дырки в ботинках. Какая-то нескладность, которая улетучивалась, едва он начинал говорить о своем грандиозном проекте. Даже его болезненное, неизлечимое пьянство. Ничто на свете для него не имело значения, кроме выставки, ей он посвящал все свои помыслы. Он жил ради ее будущего. И пожалуй, именно поэтому мне было так тяжело. Для своей выставки Уго стал как отец.
Симон вернулся в сопровождении жандарма, который его допрашивал. Во влажных глазах брата стояла пустота. Я ждал от него каких-то слов, но заговорил офицер.