Гнев, который расцвел на его лице, был восхитительно чист и невинен. Какие же мы лицемеры! Подари нам любовь, но не сейчас.
– Но я тебе кое-что принесла, – сказала она и снова сунула руку в пакет.
Петрос с предвкушением ждал, но получил всего лишь фотографию в рамке. На ней мы вдвоем смотрели по телевизору футбол. Я поднял его ручонки в воздух, радуясь голу. Мне пришлось постараться, чтобы не выдать волнения, когда я понял, что она хранила эту фотографию несколько лет. Но Петрос забрал рамку у нее из рук, сказал: «Ага, спасибо» – и бросил на ближайший столик.
– Давай положим пасту в холодильник, – сказал я и протянул жене руку.
И когда она передавала мне контейнер, наши пальцы впервые соприкоснулись.
Этот час, проведенный вместе, дался нам нелегко, прежде всего потому, что Петросу слишком все нравилось. Мона чувствовала себя с ним неловко, но Петрос вообще обошелся без перехода, без медленного привыкания к присутствию незнакомого взрослого. Он повел ее в свою комнату и усадил на пол, предложив место рядом с собой. Рассказывал ей пространные истории о мальчиках, которых она не знала и чьих проделок понять не могла, особенно в его изложении на итальянском в стиле потока сознания.
– Тино, который внизу живет. Это в четверг было, только не в этот… Он Джаде сказал, что у него деньги на завтрак, если она трусики ему покажет, он тогда ей все эти деньги отдаст. А она сказала, не покажет, а он все равно стал, а она ему тогда пальцы сломала!
Он играл с машинками, он показывал ей новые бутсы, на которые ему скопил Симон. До конца дня ему надо было успеть рассказать ей целую жизнь.
На его лихорадочность было больно смотреть. В ней отражалась некая двойственность существования, словно он не просто проживал свою жизнь, но организовывал ее, подготавливая к возвращению матери, как куратор подготавливает музей к приему экспонатов. Еще печальнее было видеть упорство, с которым он хотел провести всю экскурсию целиком за сегодняшний вечер, словно убежденный, что другого шанса ему не предоставится. Два дня назад у него исчез Симон. Понимание того, что потери случаются, еще не утратило краски. Как он заснет этой ночью, когда представление окончится? Сможет ли думать о чем-либо, кроме вопроса: случится ли для него «следующий раз»?
Но это потом, а пока он фонтанировал, исполненный решимости опустошить себя до последней капли. Мона устала, пытаясь за ним поспеть, понять все, что он говорит, и к концу визита окончательно капитулировала и просто наслаждалась происходящим.
Наконец, когда Петрос закончил вторую речь о головастиках, я был вынужден сказать: