– Нам с тобой надо кое о чем поговорить, – сообщил я вместо этого.
И отправил сына умываться и чистить зубы, сказав, что подожду в его комнате. Он встревожился, но повиновался.
Я раскрыл Библию, которая лежала у нас рядом с иконой Богородицы. Дева Мария безмятежно взирала на то, как я переворачиваю страницы. Как бы я хотел обладать ее спокойствием…
Петрос вернулся, пахнущий своей любой имбирно-мятной зубной пастой. Он разделся, забрался в кровать и натянул простыню до подбородка.
– Петрос, я хочу поговорить с тобой о том, что происходит сейчас у дяди Симона.
Он удивленно посмотрел на меня. Его глаза вдруг стали невинны, наполнились трепещущей храбростью, свойственной только ребенку, который не в силах остановить то, чего страшится.
– Ты помнишь господина Ногару? – спросил я.
Он кивнул.
– Пять дней назад господин Ногара умер.
На лбу у Петроса залегла морщинка. Я ждал.
– Почему? – спросил он.
Почему… Ответить на этот вопрос мне не по силам.
– Не надо бояться. Ты ведь знаешь, что происходит, когда мы умираем.
– Мы возвращаемся домой, – сказал он.
Я кивнул, мучительным усилием скрыв отчаяние.
– Ты должен кое-что узнать о его смерти, – сказал я, погладив сына по голове. – Мы не понимаем, почему она произошла. И некоторые люди говорят, что виновен в ней Симон. Некоторые считают, что это он сделал плохое господину Ногаре.
У Петроса постепенно напрягались все мышцы. Он задрожал.
– Не бойся, – повторил я. – Мы ведь с тобой знаем Симона, да?
Он кивнул, но не расслабился.
– Знаешь, куда я сегодня ходил? – сказал я. – Во дворец, куда со всей Италии съезжались люди, как раз для того, чтобы поговорить о Симоне. И знаешь, что говорили некоторые?
– Как назывался дворец? – спросил он невпопад.
– Это… один из дворцов, – уклончиво ответил я. – Вон там.
– Дворец prozio?
– Нет, другой, – не сдавался я. – Туда приходили епископы и архиепископы, даже кардиналы, и знаешь, что они пришли сказать? Что Симон – очень хороший человек. Что они уверены, как и мы: он никогда никому не сделает плохо. Особенно своему другу.
Петрос закивал энергичней, но лишь потому, что пытался соответствовать моим ожиданиям. Показать, что достаточно силен и способен воспринять ужасную новость. Я обнял сына обеими руками и притянул к груди, словно говоря, что сегодня не нужно быть взрослым. И он вмиг расплакался от облегчения.
– Я знаю, – сказал я, поглаживая его волосы и чувствуя горячие слезы у себя на сутане. – Я знаю.
Он издал неразборчивый беспомощный звук – как младенец.
– Мальчик мой, – сказал я, чувствуя странную полноту бытия, которая появляется только в такие мгновения подлинного доверия.