Два дня мы ждали официального объявления приговора. Потом четыре. Прошла неделя. Ни телефонного звонка. Ни электронного письма. Я не успевал вовремя отправить Петроса в школу. Обед у меня подгорал. Рассеянность превысила все возможные пределы. Каждый прошедший день ожидания менял масштабы ожидания предстоящего. Возможно, ждать придется недели. К октябрю я понял, что, может, и месяцы.
Я часто приходил на кладбище к Уго, стараясь не попадаться на глаза скорбящим у других могил, чтобы не эпатировать горожан видом Симона или меня у могилы Уго – неизвестно, что они слышали об этой истории. Мы много дней молились издалека, и в итоге расстояние начало казаться символичным. После того как Уго от меня отвернулся, я старался сохранять дистанцию и не позволил ему снова войти в мою жизнь. И хотя в мире светских людей это невеликий грех, для священника он значителен. Церковь вечна, неприступна для любых невзгод, и что бы ни случилось с Туринской плащаницей, глубоко в сердце я уверен: католики и православные однажды воссоединятся. Но жизнь одного человека драгоценна и коротка. Однажды Гвидо Канали рассказал мне о старике из Кастель-Гандольфо, у которого было одно занятие: собирать из курятников яйца, так чтобы не разбить их. «Вроде бы с такой работой кто угодно справится, – сказал Гвидо, – вот только руки для нее нужны особые». Я часто думал об этих словах, стоя на кладбище. То же самое можно сказать и о священниках.
Когда на работе выпадали перерывы, я ходил на выставку. Это удовлетворяло жажду, которая постепенно переросла в некую одержимость: потребность видеть, как люди общаются с Уго. Он пребывал здесь, часть его осталась целой и невредимой. Эти залы стали усыпальницей, хранящей останки доброго человека. И все же у меня в душе поднималась неясная тревога, когда я видел тысячи невинных людей, которые глазели на стены, читали таблички и трафаретные надписи, шли вдоль изображенной Уго хронологической линии христианского искусства. Реликвия, за которой они приходили, – не память погибшего друга, а погребальная пелена Христа, все еще выставленная в Сикстинской капелле, и поэтому для них эта выставка была реликварием совершенно иного вида. Столь богато украшенная и выразительная оболочка: величественные полотна, древние манускрипты, откровенное признание, что мы выкрали плащаницу у православных, – все это убеждало их, что реликвия подлинна. Целые толпы, проходя, вели себя одинаково: кивали, понимая и соглашаясь; потом принимались цокать языком и даже прижимать руки к сердцу, словно говоря: «Я так и знал!» Выставка позволила миру снова поверить. Как и известие о том, что его святейшество возвращает плащаницу православным, – бо льшая часть Рима восприняла известие не как веху в отношениях церквей, но как доказательство, что выставка Уго – правда о плащанице, подтвержденная словом Евангелия. Если бы Иоанн Павел видел людей в этих коридорах, он бы знал то же, что и я. Мне будет не хватать этой возможности быть рядом с Уго. Но праздник не мог продолжаться вечно.