Жизнь потихоньку переставала пинать Эсфирь острыми углами. Как-то закруглялись эти углы, слабела хватка нищеты. Эсфирь пристроили на работу в госпиталь машинисткой друзья Григория.
Она печатала истории болезни, восемь часов в день, склонившись над загадочной латынью диагнозов и заключениями эскулапов. Заключения иногда были настолько безграмотны, что разобрать их было не легче, чем латынь.
А вечером два раза в неделю Эсфирь не то, что «починяла людям рты», но коронки и мосты лепила в санированные пустые котлованы этих самых ртов просто с изумительной ловкостью. Сказалась Гришина школа. Обе они с Идочкой покруглели, порозовели и, конечно, приоделись.
В сентябре нашёлся Борис, вернее половинка Бориса. Эту половинку внесла в дом Эсфири его жена. Ловко, как дитя с санок, подняла с каталки для увечных, подхватила, завалила на своё крутое бедро и внесла в комнату.
Жили они в Боярке в маленьком уютном домике. Жена, Паня, работала в детском садике. А Борис целыми днями пропадал в сараюшке, мастеря всякие поделки из дерева, мог выполнять и более серьёзную работу, но для этого нужны были ноги.
«Ноги» всё никак не удалось выбить из института протезирования. Летели как сизые голуби конверты с отписками, назначались комиссии, а ног так и не было.
Встреча была щемяще грустной. Эсфирь плакала, а в глазах стоял вопрос: «Где ж ты оставил ноги свои, Боренька»?
Идочка сразу же узнала своего дядю. Она подпрыгивала и верещала:
– Боря приехал! Боря приехал! – и тюкалась губами в лицо, нелепо торчащее из-под локтя Пани.
Потом сидели за овальным Руфиным столом и решали, как жить дальше. Эсфирь звала к себе, мол, места хватит! Но Борис в Киеве, в сутолоке столицы жить не хотел и, в свою очередь, звал сестру с племянницей к себе в Боярку: там дом, там хозяйство и сараюшка-мастерская.
Порешили на том, что Эсфирь с Идочкой будут приезжать к ним на лето. Там тебе и курорт, и воссоединение семьи. А в течение года Паня с Борисом обязуются приезжать в гости с ночёвкой.
Сотрудник Эсфири выбегал протезы для Бориса, впервые в жизни нацепив все свои военные награды, пошёл трясти и звенеть ими в горисполком. Не зря тряс, не зря звенел.
В рекордно короткие сроки, не прошло и трёх месяцев, Борис встал на свои деревянные ноги. Ходил с палочкой, размашисто и важно ставя ноги поочерёдно впереди себя, смотрел и не переставал удивляться.
Не переставала удивляться и Эсфирь, так как выбегавший протезы для её брата сотрудник влюбился в неё окончательно и повадился к ней на субботние чаи.
Нужен он ей был, как рыбке зонтик, но дать ему «от ворот поворот» было не просто. Чувство благодарности мешало указать кратко и вразумительно поклоннику на дверь.