– Хотелось бы, конечно, жидяр этих обуть вчистую, но никого больше в долю брать не хочу. Тебе отваливаю из всего десять процентов с правом выбора, но только ни одна живая душа не должна ничего знать – рот на замок. Согласна?
– Согласна, – мотнула головой захмелевшая Люся: всё казалось делом лёгким и простым.
Выпила в этот вечер Люся категорически много. Когда ввалился Виктор, её уже мотыляло на стуле из стороны в сторону. Но Виктор блеснул золотом наклейки на драгоценной бутылке, и пир продолжился, правда, уже без непьющей Милки. Та брезгливо посмотрела на своего мужа и на предполагаемую подельницу и ушла спать.
Морфей, как это часто случалось в последнее время, настиг Люсю за столом. Малая естественная нужда разбудила её под утро, и в сознании сразу вспыхнули, как строчки на мониторе, события прошедшего дня.
Смерть свекрови, ныряние в её шкатулку, преступный сговор с Милкой, предстоящие разборки с роднёй, похороны, Мишина реакция на смерть матери, Глеб, знающий драгоценности матери, как свои пять пальцев…
Ужас сковал Люську таким невыносимо плотным кольцом, что хотелось завыть во весь голос.
– Милочка! Христа ради, у тебя что-нибудь есть от головы? – взмолилась Люся.
– От головы возьми за плитой, только барыгу моего не буди, мне во вторую смену, малого не с кем оставить. А этот, если с утра примет, то его никакая сила дома не удержит.
Люська и не собиралась ни с кем делиться: хватило бы самой. Наскоро похмелившись, глянула в зеркало и призадумалась. В таком виде просто невозможно и помышлять о защите своего честного имени от обвинений, которые её ждали на семейном печальном совете.
Кое-как подмалевав лицо Милкиной первоклассной косметикой, изобразив в изогнутой брови оскорблённое изумление, допив остатки лекарства, Люся грустной трусцой поплелась следом за Милкой к своему подъезду.
Вскарабкались на третий этаж, пихнули ключ – не идёт. Значит, приехал Миша. Сердце колотилось где-то между рёбрами и постепенно поднималось к горлу, не давая дышать и думать, взять себя в руки не удавалось никак.
Дверь открыл Глеб, его заплаканное лицо плыло и двоилось в Люськином сознании, прошли в кухню, там Михаил курил у подоконника, глядя в окно пустым отрешённым взглядом. На Гуленьку свою он даже не прореагировал, беседу повёл Глеб, но получилась не беседа, а жестокий монолог, скорее смахивающий на приговор.
Он описал Люсины метания со шкатулкой с такой точностью, как будто присутствовал при этом, справедливо заметив, что доказать он ничего не может, вернее, не будет доказывать (а надо бы)! Просто ни о каком последующем дележе наследства матери речи быть не может, а картины и всё ценное он заберёт после сороковин. Сейчас же всё будет закрыто на ключ, и любая попытка проникновения в комнаты матери будет расцениваться им, как ещё одно совершённое злодеяние. А чтобы сильного искусу не было, то он, несмотря на то, что брату вполне доверяет, пока будет каждый день осуществлять с ним же (братом) инвентаризацию наличествующих ценностей.