– И для этого надо убить в этом лагере всех? – Мне казалось, еще одно слово – и звенящая стужа разорвет мне башку.
– Ну конечно, мой друг. Чем больше выживших, тем больше языков и однозначных показаний. Ведь кроме моих, скажем так, нанимателей есть еще и мы сами. Не знаю, как вы, а я планирую начать другую жизнь. Память жертвы на лица мучителей чрезвычайно остра. Это мы будем сниться им до скончания дней, а не наоборот. Я, конечно, старался оставаться в тени. Ваш Зворыгин, к примеру, не видел меня – я направил ему свет в глаза. Почти никто из русских пленных не видел моего лица, но зато очень многие видели полтораста моих подчиненных. Ну взять хотя бы Гортера, того гауптштурмфюрера, которого вы чуть не пристрелили – вчера, в подвале, помните? Вы конечно же скажете, что быстрее и проще ликвидировать Гортера. Ах, если б все было так просто. Все дело в том, что наш рейхсфюрер не оставил нам выбора. Все мои жалкие предосторожности – направленный свет, полумрак и прочие шпионские приемчики оказались напрасными. Вы знаете, что сделал этот фанатик? Он ведь по-своему неглуп. Он собрал всех нас в Позене и заявил во всеуслышание: да, мы это делаем, убиваем евреев, пленных красноармейцев и прочих славян. И если, мол, нам, палачам из СС, нет прощения, то придется идти до конца и стоять до последнего. Вцепиться зубами в немецкую землю и отдать свои жизни за Рейх. – Ублюдок передернулся, как кошка, которая пытается срыгнуть селедочную голову. – Он всех запятнал этой кровью и вымазал этой золой. Теперь никто из нас не сможет доказать, что он не знал, чем занималось его ведомство, что он-то, бедный, занимался всего-навсего вербовкой пленных офицеров. Мы все на кинопленке. На Би-би-си звучат все наши имена. Просто так мне уже не исчезнуть. Мне нужен сильный покровитель. По сути, все, чего желает мой хозяин, – это чтобы ликвидация определенных лагерей, подобных этому, была начата нами незамедлительно. Сегодня же, поскольку завтра будет поздно. Вы, верно, понимаете, что функционирование такого огромного лагеря сопровождается огромным документооборотом: кто строил эти печи и бараки, кто поставлял для лагерей СС бетон, кирпич, колючую проволоку, сжатый газ, пестициды, на чьих заводах надрывались эти заключенные – все это было зафиксировано со свойственной нам, немцам, педантичностью, вплоть до каждого пфеннига. И вал всех этих накладных, подписанных контрактов, циркуляров и рапортов об исполнении растет каждый день, понимаете? Мне поручено именно что начать процедуру банкротства. Ну а закрытие предприятия сопровождается тотальным увольнением рабочих, только и всего. Мой наниматель должен быть уверен, что все сущностные документы исчезли. В противном случае он не возьмет меня с собой. – В ровном голосе Майгеля сквозняком потянул детский ужас покинутости. – Ваш Зворыгин всего лишь сорвал крышку с этой кастрюли. Даже если бы вы его сбили, котел все равно бы рванул – не сегодня, так завтра. Ну а теперь поговорим о вас. – Вгляделся он в меня с тревожной зоркостью: есть какие-то признаки жизни? – Ваш брат погиб, вы остались последним в роду. Ваш славный отец, разумеется, знал о сексуальных предпочтениях сына и связывал надежду на продолжение рода Борхов исключительно с вами. Что же, пусть он теперь потеряет и вас? Свое повторение, подобие, гордость? Хотите, чтобы он скончался с пониманием, что после него на земле не остается никого, в чьих маленьких жилах текла бы его обновленная кровь? А может, графиня фон Бюлов давно уже носит под сердцем его долгожданного внука и вашего сына? Ну неужели вы не думали об этом – о том, чтоб убить свою смерть простейшим инструментом, данным каждому мужчине? Или что, «не рождаться вообще – самый лучший удел»? Идет тотальная война, все мужчины торопятся превратить свое семя в потомство. – Вот чем он мог проткнуть меня до кровяной, сочащейся, скулящей сердцевины. Я все еще был не один: живым меня делала Тильда. Отобрать у меня и ее – это слишком, только, помнится, ветхозаветный Господь, как и наши СС, совершенно лишен чувства меры и вкуса. – Ну граф, не хотите спросить, зачем вы нужны нам? Кто вообще такие эти «мы»?