Сами стены родные, сила крови, текущей по родственным жилам, лай своей же собаки погнали хозяина в лес. Лосем он побежал в дом за йидлом, по дороге ударив ногой кобеля, и всего через пару минут возвратился с набитым кулем, припустил вслед за ними к опушке, как сука за своими щенками в мешке. Серой тенью взметнулся сидевший за сарайной стеною Любухин.
Звали первого чеха Иосиф. Доведет до какого-то Лаза, сказал, и не дальше. Дальше путь на восток перережет шоссе, по которому катят вереницы груженых машин и стоят «немцы с пушкой».
– Русский знаешь откуда? – подивился Ершов. – Что, не первые мы к тебе в гости? Были русские раньше?
– Научился в России. В ту войну был… в плену.
– Ну а русские, русские в гости к тебе приходили? Что-то ты нам, Иосиф, удивился как будто не сильно.
– Были русские зайцы. З немецкого табора, лагеря, так. Ваших мало. Наши, чеши, текут. Те, которых в Германию на работу забрали. Мам два сына забрали до немецка.
Зворыгин знал о Чехии: индустриально-аграрная страна, Ян Гус, табориты, рубились за веру и волю с немецкой свиньей, но Гуса сожгли пять столетий назад, а нынешних чехов схарчили с известной субстанцией. Теперь же он за двое суток узнал неизмеримо больше: что языки их – русский с чешским – суть единого корня, и, наверное, вправду все люди в начале времен говорили на одном языке, и не важно, от Бога они или от обезьяны: ну мычат же коровы и воют же волки на всех континентах Земли одинаково. Вот и чехов теперь можно было понимать без особых мучений. Может, чувство сородственности языка возникало у них, беглых «зайцев», на контрасте с наждачной чужеродностью немцев. Разве только коробили пулеметные трассы согласных «тржб», да ласкавшие слух, удивительно «наши» слова означали у чехов совершенно иное. Но и то, что их «родина» означала семью, а дрожащее «заяц» – сбежавшего пленного, заставляло дивиться разительной точности прародительского языка, который вперед остального, естественным образом склеивал беглых с туземцами. Самолет же по-ихнему было «летатло».
Узнали они, что те самые «глидки», которыми их так стращал Иосиф, – это лишь подневольные топтуны-соглядатаи, просто местные «добрые чехи», которых немцы нудят следить за округой, выявлять по домам и лесам-буеракам чужих. Так они повинуются немцам из страха и шатаются подле своих деревень безо всякого злобного рвения. Потому что «чужие» ведь кто – те же чехи, на своих же сынов, кровных братьев, кумовьев натыкались – обхудалых, голодных, сбежавших из немецкой неволи домой. Угоняли в Германию местных девок и парубков эшелонами и табунами, как наших. Верно, были и концлагеря, и расстрельные ямы, хоть угрюмый Иосиф не сказал им об этом ни слова; этот первый «язык» вообще показался Григорию слепком лица своего небольшого народа – отдавший в немецкое рабство двоих сыновей, раздираемый надвое нежеланием зла никому и всесильным, пожирающим страхом за себя и своих малых деток, с головой погрузившийся в единоличный навоз: «йидло дам», и давай – «прыч од ме».