Ничего уж, казалось, не нужно было им, кроме жизни самой, травянистой подстилки и хлеба; голова была будто отдельно, далеко, высоко, и Зворыгин, заживший посреди оглушительной прорвы деревьев, зверей, насекомых и птиц, ощущал, что теперь он – нисколько не летчик, не майор Красной армии русских и дважды Герой своей Родины, и вот даже не узник воздушного лагеря, и не муж своей Ники, и не чей-то отец, а такой же сохатый или тот же кабан. Но как звери бегут от пожара и мечутся по зафлаженному ареалу облавы, так и они ощупкой продвигались на восток.
Чудесная жизнь в лагере и бегство не только вырвали все силы из людей, но и ввели их в слабоумие. Мозг, слишком долго подчиненный делу выживания в неестественных условиях, не мог теперь сладить с иной, «нормальной», абстрактной задачей – «построить стратегию», как выражался Ершов.
– Имеем удобную горно-лесистую местность, запас пропитания на трое суток и слепы, как новорожденные кутята, – блуждала в чащобном массиве ершовская мысль, цепляясь за сучья, глушась в буреломах. – В рулетку играем. Иосиф нам, скажем, помог, а другой? Как жахнет из двустволки жаканами. Не может же быть, чтобы целый народ под немцами не телепался совсем. Должны ж быть какие-то…
– Кто? Партизаны?
– Да, да! Подполье, коммунисты, патриоты. Пускай только горстка, но где-то же есть. Прибиться бы, а! Это сразу дало бы настоящий охват, перспективу.
– А сами мы чем не отряд? – сказал рыжеватый, с густой белесой проседью Свинцов. – Я лично, ребята, расположен их резать, до кого по дороге дотянуться смогу. Я расчета желаю – за лагерь, за наших, всех, которых своими руками в могилу стащил. Как я землю вылизывал, грыз, где она от горячих помоев курилась маленько. Ну а ты, гад, смотрел на меня, как на падаль. Думал, я не жилец, а вот хрен тебе в чавку. Я теперь посмотрю тебе в зенки, я теперь, сука, гляну, какого цвета ливер в тебе. До какой мы там Вислы дойдем – не дойдем, я не знаю, а вот это я сделать могу и хочу. Я уж двух рубанул там, на поле, как мы к самолетам бежали, хорошо рубанул, одному так уж точно кочан развалил, а второго – не знаю: может, так, только шкуру счесал. Да я, может, и жив там остался, только чтобы того, одного, рубануть. Дал мне Бог силу в руки хоть на час, хоть на миг. Это верно, что слабые мы с голодухи, так и немец тут млявый – хоз-зяин. Улыбается солнышку, ровно как на курорте: бери его тепленьким. Ходят по двое, по трое, а то, может, и поодиночке. Завладеем оружием. Только вот подъедимся немного сперва.
– Я ему про Фому, а он мне про Ерему, – обозлился Ершов. – Слепы мы, это ты понимаешь? Где шоссе, где железка, где станция? Кто в селе – добры чехи или их гарнизон? Что за той вон горой? Что мы можем увидеть ощупкой? Далеко проглянуть? А его, вишь, на месть потянуло, разведчика. Пернешь только с натуги и воздух испортишь – вот и вся твоя месть. Для того, видать, вырвался, чтобы немец тебя ни за грош придавил.