Он не чувствовал смертного страха, человек 1921 года рождения, которого и до лагеря-то убивали по три раза на дню, разве только тоску непрощения, непричащения плоти и крови своего же народа. Отлучение от Ники, красоты боевого полета, то же самое, что и в немецком плену, земляное молчание любви – вот что было страшнее всего, страшней «захоронения в обезличенной могиле», которое глумливо предрекал ему тот безымянный немец-совратитель: все одно у тебя теперь родины нет – значит, и о предательстве можешь не думать; предают только тех, кто жалеет и любит тебя, тех, кто сам тебя первым не предал суду и позору ни за что ни про что.
Будто верность хранить можно только той земле и тому народу, которые верность твою заслужили, верить можно лишь в Бога, который к тебе исключительно добр. А нет – выбирай себе нового, который в кормушку навалит побольше и крест на хребтину возложит полегче.
– Да подтвердятся ваши личности, – возвел дядя Гриша глаза на смуглые бревна наката, вглядевшись сквозь землю – в далекое небо, туда, где про каждого знают неоглашаемое все. – Зворыгин, комполка, герой… вплоть до самых кальсон подтвердится, которые вам при царе Горохе выдавали. Да только это – кем вы были, милые мои, а вот кем вы стали – про это нигде не написано. Вот ты, тезка, скажешь: придумать такое нельзя, – взглянул на Григория горько-повинно, не скрыв, не желая скрывать, как тяжело ему не верить закипающему пеною у рта зворыгинскому слову. – Была такая школа, восстание, побег… Допустим, мы даже слыхали про это. Узнаем, что все так и было. Но с вами ли было? А ну как вы к нам – под маркой тех летчиков, мертвых героев? Нелепица? Бред? Мудрено уж слишком? Да только мы в эту нелепицу с немцем который уж месяц играем. Спектакли Большого театра друг дружке. Мы – в ихнюю форму, они – в нашу шкуру. Является – кожа до кости, как вы: родные, спасители, братцы, дошел! Ну как не поверить ему? И вот он уж с нами воюет, старается. Да только вот что-то куда ни шагни – везде хлебом-солью встречают, без мала из калибра восемь-восемь. Почтовый-то ящик под каждый кустом. Сломали его. В холодную на трое суток без хлеба, то, се, потом колбаса, шоколад – выбирай. Если хоть одного своего продал в лагере за колбасу, бумагу подписал, то – все, нету хода к своим. Есть такие, кто выдержал, да. Да только этого, простите, по вашим ребрам не понять. Анатомию выучить можно, а душу – нельзя.
– Тогда выводи нас – чего даром жилы тянуть? – Зворыгин не взвился, а просто устал, не мог шевельнуться под гнетом. Вот эту плиту должны были сдвинуть они. Не важно куда, лишь бы выпустить душу.