Не ломая прочерченного мною курса, мы проскальзываем глубоко под протяжной плитой и идем в боевой разворот, но, еще прожигая пустое по крутой восходящей дуге, с омерзением вздрагиваю от пореза, вскрывающего исцарапанный до помутнения глаз: десять, двадцать тончайших просечек в сияющей голубой высоте – истребители сопровождения пикируют нам на хвосты, и немедля из горла моего вырывается крик, куд-кудахтанье старой наседки, зовущей цыплят:
– Всем внимание, мальчики! Семь часов, тридцать градусов выше – индейцы, индейцы! Берегите хвосты! Уходить только вниз!
Мы несемся в пологую гору, ращу в перекрестье своем плавники и округлую тушу кита – из подбрюшных турельных шаров «крепостей» ударяют тугие желто-красные трассы; два десятка больших поливальных машин хлещут толстыми струями по воздушному склону. Я веду самого себя между пульсирующих, как яремная вена на шее, канатов и, не вымытый и не ошкуренный ни снутри, ни снаружи до потерянной первоначальной охотничьей радости, выпускаю, давлю из себя тошнотворный огонь. Вижу ворохи искр, фотовспышки своих попаданий в огромное чрево и, задрав нос в зенит, перетягиваю «мессершмитт» на крыло, чтобы пасть камнем вниз и назад, как должны сделать все мои фенрихи, оставляя вверху, за хвостом и плавучие «крепости», и мускулистые, злые «мустанги». Но мне не вселиться в чужую машину – сойдя на сенокос, оглядываюсь: сколько? Вслед за мною летят только семь 109-х. В вышине слишком много «мустангов», и задние в табуне разворачиваются, а еще с полдесятка остроносых, со вздутыми брюхами тварей сходят нам круто в лоб.
– Все налево! – кричу я. – Разворот! Разворот!
Расстрелять нас в отвесном падении почти невозможно, но вот если прижмут животами к земле…
– Поворачивать влево! – кричу я. – Уходить вдоль реки.
Перед нами поросший высокими соснами склон, нам приходится взвиться над ним. Полтора-два десятка «мустангов» несутся за нами, их моторы сильнее, они не отстанут.
– Пять-три, пять-три от пять-один! – вызываю я Кеннеке. – Бросьте нас и зайдите им в хвост. Почешите им спинку, но не лезьте в их строй! Остальные – наверх! Отрывайтесь и живо домой! Убирайся, Зоммавила! Вверх, я сказал!
Медлю, глянув на то, как мои ребятишки с переламывающей, но не зворыгинской резкостью задирают носы и почти что отвесно уходят в свободную высь. Остаюсь совершенно один, подпускаю к хвосту распаленных гоньбою «мустангов», видя, как расцветают у них на носах, пробиваясь сквозь лопасти, скучные огневые цветки, видя, как растянулись они и насколько вожак оторвался от стада – рядом только ведомый, но мне хватит этой голубой полыньи между ними. Вижу нимб вороного винта и зубастую алую пасть на носу, намалеванную кроманьонцем для неандертальцев, – разевай же до хруста ее. Бочкой вниз в ту секунду, когда изо всех его черных хоботков ударяет огонь, – ослепляю его пустотою, в которой погасают его раскаленные метки, задираю нос кверху и давлю из себя его смерть, как усталый мясник, раскрывая его беззащитное брюхо продольным разрезом.