Мысли о недоношенных, смертно синеющих, захлебнувшихся или задушенных пуповиной младенцах, об открывшихся кровотечениях, о продольном разрезе от пупка до лобка заслонялись звенящей и воющей явью каждодневных воздушных тревог, добычей консервированных фруктов, парного молока и дефицитных обезболивающих для Тильды. Я подымался в воздух первым делом для того, чтоб отогнать бетонные штурмовики от своего аэродрома, от единственной крыши, гнезда – я сберегал свое единственное настоящее, каким бы будущим оно чревато ни было; как самец хищной птицы, я дрался за жизнь, пропитание, самку, потомство.
Я получил свой человеческий, нормальный, искомый, желаемый ад – не ледяной, пустынный и безжизненный, в котором нечего менять и ничего не изменить, а переполненный живым, не прерывающимся страхом и бесконечно щедро населенный только Тильдой. Сквозь ее выпиравший пупок проходила ось мира. Я каждый день соотносил рост ее живота с километрами, пройденными русской танковой лавою к сердцу немецкой земли, и если эти бронированные гончие могли бежать быстрее или медленней, то живот не мог ни поднатужиться, ни подождать.
Теперь пульсирующий гул накатывал с безоблачного севера, со стороны восставшей Праги. Мне показалось, что невидимые кровельщики-великаны швыряют с высоты на мостовую парусящие жестяные листы; от них растекались безумная радость и спешка – так выбрасывают из домов престарелых такие же ветхие, неуклюжие вещи, расчищая пространство под новую жизнь, распахивая будто бы не форточки, а стены: забирайте все это с собой! этот дом теперь наш!
Разложив на коленях планшетку, я сверился с картой-верстовкой: через час будет каменный мост, древний, как акведуки, и такой же замшелый белокаменный Писек. Переправа, должно быть, захвачена американцами или – что еще хуже – до последнего обороняется нашей элитной эсэсовской швалью.
Я обшарил глазами ползущих по обочинам пеших: травоядные служащие в добротных шевиотовых костюмах мешались с черными от копоти и пыли, как будто вылезшими из земли разнопородными солдатами; офицеры и унтеры знаменитых палаческим рвением и железным упорством дивизий посрывали погоны, отпороли манжетные ленты и, конечно, петлицы СС, обмотались бинтами с бархатисто-багряными пятнами крови – как будто бы на них живого места не осталось; половина и вовсе обрядилась в гражданское не по размеру, но за плечами их блестели тускло-сизые стволы, на боках у моих ветеранов и фенрихов рыжели и чернели шевиотовые кобуры… Один нечаянный хлопок – и всех этих мокрых от страха людей положат, как шведскую стенку на этом бесконечном кегельбане.