– Руки верх! Руки! Руки! Покажите нам руки! – на скверном немецком прихлынули ячеистые каски, карабины, оливковые куртки и ботинки.
– Спокойно, солдат! – крикнул я на английском, с омерзением почуяв, как срывается на торопливый просительный писк мой железный, презрительный голос. – Вот, вот наши руки! Мы – парламентеры! Где ваш командир?
Они подошли к нам в упор: глаза их были переполнены звериным любопытством, на лицах загустело выражение господского самодовольства и напряженного внимания охотника, держащего палец на спуске.
– Эй, немцы, идите сюда! Пропусти-ка их, Райбен! – крикнул кто-то из танка и свыше.
Я подступил к литой громаде «шермана» и приниженно глянул на восседавшего на башне магараджу в каком-то фантастическом рогатом танкошлеме и с лицом неумолимого ацтекского жреца.
– Я – полковник люфтваффе Герман Иероним Хеннинг Борх, – отчеканил я, кинув пустотелую руку к виску. – Веду колонну личного состава пятьдесят второй воздушной истребительной эскадры. Продвигаемся к Писеку с целью сдаться американским войскам. В моих машинах свыше тысячи гражданских лиц, бегущих от большевиков, и половина из них – женщины и дети.
– Второй лейтенант Дензел Хэмилл. А здорово вы, полковник Герман Борх, владеете английским. Заранее, должно быть, насобачились – на это у вас вся надежда. Лишь бы только от русских уйти. Уж они-то вам вырежут свастику на животах, а может быть, и кое-где пониже.
– А что нам покажете вы, джентльмены? Добротолюбия не надо – достаточно будет и верности данному слову.
– Да, да, – оборвал он меня. – С гражданскими все ясно, но много ли с вами солдат?.. Значит, так: сейчас мы разберемся с этим стадом и дадим вам сигнал. Сначала подходят гражданские. Спускаетесь на самой малой скорости – с интервалом не меньше трех ярдов. За двадцать ярдов останавливаетесь и покидаете машины. Идете к нам с оружием в поднятых руках. Вон у того столба бросаете, понятно? Любое неповиновение или провокация – патруль открывает огонь…
Я рысью устремился к Тильде, которую оставил под присмотром своего роттеннхунда Зоммавилы.
– Сдаемся, господа. Вы – первые в нашем роду, кто сдался еще в материнской утробе… позор, господа, – сказал я, сдавив ее мокрую руку и тронув ладонью покрытый испариной лоб. Он не пылал и не был ледяным, но это не освободило меня от постоянного давящего нытья, с минуты приземления в Дойче Броде заполнившего грудь. Мне надо было передать ее в единственные верные берегущие, добрые руки – почти невозможный в несчастное время гибрид понимающей нежности и властной силы, материнской отзывчивости и сановной неприкосновенности.