Но «не перевесит» не значит «померкнет», «обессмыслится», «выгорит». Великая простая мудрость жизни была в том, что война открывала, прорезала глаза на все чувственное и вещественное, из чего создан мир, – прежде бывшее сплошь даровым, как в раю, а теперь отвоеванное. На голубую синь небес, на красную божью коровку на рукаве линялой гимнастерки, на этот хлеб, вкусней которого не ели, и это сладкое вино, вкусней которого не пили, – и разве так глубинно, больно, чисто увидел бы каждый солдат Божий свет, разве так возлюбил бы голубую весну, и зеленое лето, и червонную осень, если б не было нечеловеческой силы, отнимавшей у них это все? Вот они одолели, убили всю русскую смерть, и для них это чудо – что трава зелена, небо сине.
Измерявшие время ударами сердца, расстояние – собственным телом, прижатым к земле, люди эти осилили, продавили свинцовую плотность военного быта и хотели теперь бесконечно дышать чистым воздухом жизни, отравленные им и опьяненные сильнее, чем всей пороховою гарью и землей, что они пропустили сквозь легкие за все время, пока воевали. Они пили, кусали, вдыхали проточную жизнь: чистый спирт, предназначенный для протирки военных приборов, запах девичьей свежести, аромат духовитого хлеба – обновляя на вдохе и крике всю кровь в своих жилах, воскресая, рождаясь в отвоеванный мир, точно в рай. Они играли новые, ушедшие в запас, военные, старинные, хороводные, заупокойные, колыбельные песни, пулеметными очередями выплевывали похабные и детски безобидные частушки:
– Гитлер думал угоститься – чаю тульского напиться. Зря, дурак, позарился – кипятком ошпарился!
– Я, бывало, всем давала, Бобику и Тузику, а теперь лежу в роддоме, хлопаю по пузику!
– Мой залеточка уехал, он уехал не один: мое сердце ретивое улетело вместе с ним! – пронизывал хриплое разноголосье поднявшийся до визга женский голос. – Ой, подруга дорогая, обе мы сироточки: у тебя и у меня на войне залеточки! – голосила красивая и молодая санинструкторша, точно по мертвому.
Выбирая мехи на разрыв, гармонисты без устали резали «яблочко». Вот один из них, гаркнув, припустил обгоняющей сердце мельчайшею дробью на нижних ладах: плясовая как вымела из-за столов молодых, снегирино-румяных и старых, вислоусых, плешивых бойцов – и как будто бы тотчас загорелась у них под ногами брусчатка, с таким остервенением ударились в «саратовскую» нескладные и ловкие, лихие плясуны, раскидывая руки и хлеща ладонями по рыжим голенищам, выкидывая неуловимые коленца и словно бы и вовсе не касаясь мостовой. «Сыпь, сыпь, сыпь! Не жалей!» – молил гармониста чубатый сержант-виночерпий и плыл над землею вприсядку. И опять разверзались их беззвучно кричащие черные рты и беззвучно тряслись автоматы в чумазых руках, посылая свинец в раскаленную синюю прорву.