Я видел все то же обширное голое поле под Писеком, где мы встретились с американцами и куда нас пригнали опять. Я видел толпы беженцев, которые стеклись к мосту через Отаву за неделю, пока нас гоняли туда и обратно, – остывшую кашу, халву, кисельное море голов, платков, серых кепок и шляп. Я слышал, как тонкие женские вскрики просверливали слитный гомон стада, видел, как коренастый, с соломенным чубом и широкими красными лычками русский, намотав на кулак золотистые волосы тонкой молоденькой девушки, волоком потащил ее из омертвелой толпы к большому сараю из старого камня – точно в недра своей первобытной пещеры, чтобы освежевать у огня, как овцу. Его гладко бритое твердое, красивое даже лицо было расколото улыбкой выстраданной вседозволенности – а может быть, просто блаженным оскалом, животным желаньем воткнуть. По глазам, по лицу можно много всего напридумывать, в то время как на самом деле все гораздо проще. Я слышал, как та девушка кричала, словно ее схватили за ноги и раздирали от промежности, а потом замолчала, будто все ее чувства отбили.
Мой роттенхунд Зоммавила, мальчишка, дрожа всем телом, ринулся к сараю, но его повалили свои же; захлебываясь клекотом и рыком, он разорвал на Ханне куртку, а потом изогнулся дугой, пропустил сквозь себя самый слабый разряд и затих.
Я видел, как из черного проема выходили, завязывая белые кальсоны и подтягивая шаровары, опустошенные, нажравшиеся русские и, не глядя вокруг, уступали место очередному.
Потом двое вытащили из амбара какой-то раздавленный сверток, извалянный в пыли, соломе и помете, протянули его вдоль стены метров десять и бросили. Я увидел бесстыдно и мерзко раскинутые голенастые стройные ноги, еще почти детские в икрах и щиколотках. Завернутую на лицо разорванную плиссированную юбку. Истерзанная девушка лежала без движения так долго, что казалось: мертва. Потом зашевелилась, скребя руками землю, сводя и разводя белеющие ноги, как лягушка. Потом перевалилась на живот и, встав на четвереньки, повела незрячим от боли, пустым, долгим взглядом. Поползла в направлении к нам. Худые ее руки дрожали и подламывались.
Наутро мы увидели иное: с курящихся походных кухонь, притягательно пахнущих пшенной крупой, лавровым листом и мясными консервами, мордатые, разъевшиеся повара кормили немецких детей, с краями и горкой наваливая дымящуюся кашу в протянутые плошки и со стыдливой, заговорщицкой, радетельной улыбкой передавая миски в материнские и маленькие руки: «Держи-держи, не обожгись, не урони».
Бог знает, что было бы с Тильдой, останься мы тут. Все зависело бы от единственного человека, от того, кто споткнулся бы о ее живот – первым. Как от Кушинга, как от Лейбовица. Ведь русские ничем не отличаются от немцев: одни чисты, брезгливы, целомудренны, как есть целомудренные отцы четырех дочерей и породные бабники, для которых насилие – это блевотный извод попрошайничества, просто что-то лежащее за пределами мужеской самости и естества; другие – как эти, вчерашние, которые девочку эту сломали.