Русские танцевали не хуже евреев, и складывалось впечатление, что они тут все одесситы, просто годами прибеднялись. На мне повисла какая-то мокрая стокилограммовая белая курица, которая приняла душ из духов La petite robe noire, но ее естественный аромат из-под золотых бретелек на голых плечах мог перебить выхлопные газы всех машин на Садовом кольце в пятницу. Летом. В семь вечера. Ну хорошо, в восемь.
Наконец музыка смолкла. Я отвел Мокрицу (мокрую курицу) обратно на насест и вернулся за свой стол. Невеста с подругами удалилась для переодевания в третий раз за вечер, перед внесением праздничного трехметрового тортика.
Дамы за нашим большим козырно-авторитетным столом громко позвякивали бриллиантами на зависть Гохрану и Грановитой палате, гости пытались отдышаться после танцев и поэтому лишь громко сопели. Музыка удалилась покурить, выпить и «минус попопить».
И тут-то оно началось. Совершенно неожиданно. И абсолютно на ровном месте.
Отвратительно воспитанная или, вернее, совершенно невоспитанная пятилетняя девочка Соня дергала маму за крепдешиновый шанелевый рукав и противнейшим гнусавым голосом канючила мороженое, одновременно пристраивая собственную козявку к белоснежной скатерти.
Так как стол душераздирающе молчал, приходя в себя после одесских «антрашей», все внимание сосредоточилось на громкой маленькой зануде.
– Соня, отстань! Сейчас принесут торт! – верещала маман, обмахиваясь салфеткой.
– Нет, ты мне купишь сейчас мороженое! – продолжала девочка, похоже, положившая на некий виртуальный торт свое детское «фи».
– Отстань! Или я тебя сейчас накажу! – рявкнула Бэлла дочери, совершенно не ожидая надвигающейся катастрофы.
– Если ты сейчас же не дашь мне мороженое, я папе расскажу, как ты дяде Саше писю целовала… – внятно произнесла маленькая гадость.
Весь стол перестал дышать и повернулся почему-то ко мне.
Первый раз в жизни я почувствовал себя обвиняемым на процессе. Без права на защиту. То, что я был ни сном ни духом в этой истории, не утешало. Омерзительнее всех на меня смотрела Вика. Ее злорадно-мстительная ухмылка явственно говорила, что она ждала этой минуты много-много лет. И дождалась… С тех пор как у нас с ней что-то было, прошло столько времени, что ее давно должны были склевать грифы. Хотя бы за мерзкий характер.
Боря, муж Бэллы (метр девяносто в холке), медленно отодвинул стул и привстал… К чувству обвиняемого прибавилось еще одно гадливое чувство будущего потерпевшего… Через несколько минут эти два качества начнут первый раз в истории юриспруденции сочетаться в одном лице адвоката. Стол молчал, как фаршированная рыба об лед. Я лихорадочно перебирал варианты защиты и столовые приборы.