— А как он выглядел? — спросила Елена Константиновна. — Говорят, он был горбат?
— Да, но это не бросалось в глаза. Правда, он был не из красавцев: лицо ломаное, цыганские скулы при впалых щеках, лоб низкий. Вечно он, согнувшись, куда-то спешил, все куда-то порывался и косился при этом исподлобья. Вид дикий. Но это уходило, когда он начинал говорить. Он хорошо говорил, с зажигающей нервностью, искренне, и весь преображался. И душа… душой был ребенок… был доверчив, как ребенок. Брата нежно любил… Вот брат был красавец! Высокий силач с голубыми глазами и характером полная противоположность: молчаливый, сосредоточенный, неторопливый… Но они и похожи были! Я не знаю, как сказать… Может быть, это было в складе губ и подбородка или во взглядах, в глазах стояло, поэтому они не смотрели прямо, один косился исподлобья и все спешил, спешил куда-то, другой ходил с опущенными глазами или тоже косился, но не исподлобья, а сбоку этак, откинув голову, полыхал синим… Очень общая была черта, печать… доброты, нет, страдания от невозможности сделать так, чтобы всем стало хорошо… Именно страдания, боли, это ясно чувствовалось. Особенно в Каракозове это поражало, потому что здоров и красавец… и придавлен, как будто затравлен постоянной болью, сознанием вины. Как будто и он виноват… И он виноват, — повторил Клеточников, вдруг задумываясь посреди своей неожиданно взволнованной речи. — Я потом уже не встречал людей, чтобы так на лицах отпечатывалась душа.
— Но Каракозов руку на человека поднял, — тихо заметила Елена Константиновна.
— Да! — с жаром возразил Клеточников. — Да! Но это — другое дело! Я не знаю, как это сочетать… и это, и… многое другое. И правило, что нет гнусных средств для достижения благой цели… Но это — одно, а то — другое! Они от всего отказались. Вы бы видели, как они жили. Зимой снимали садовую беседку, которая отапливалась железной печкой. Беседка была застекленная, но рамы были одинарные, и дверь открывалась прямо в сад, сеней не было. Когда не топили, все внутри промерзало, как на улице. Спали на полу на матрацах, вповалку. Питались хлебом и пятикопеечной колбасой, раза два в неделю позволяли себе зажарить по куску говядины, и то лишь после того стали это делать, как доктор потребовал, потому что от колбасы у них развилась какая-то болезнь желудка. И это при том, что большинство из них были из богатых семей. Все, что у них было, они отдавали на дело общества… Их убеждений можно не разделять. Но все, что они делали, исходило из желания добра… добра другим. Всем. Это было у них на лицах. И все, кто с ними соприкасался, это понимали. Оттого к ним легко приставали… потом.