Но внутренне герой Титова беден и словно бы пригвожден к ежедневному распорядку, он погряз в сладковатой рутине, почти задохнулся. Единственное, на что он способен, – рефлектировать, чувствовать неуютность, некомфортность, пустоту жизни, но исправить ничего он не в силах. Этим герой Титова близок к героям его сверстников. Конечно, можно, подобно кочергинскому герою, собрать рюкзак и рвануть на Алтай, можно, как герой Новикова, устроить сумасшедшую скачку на тачанке или, как герой Гришковца, от всех спрятаться, но в итоге все равно вернешься в отупляюще-нормальную жизнь.
Герой Титова тоже пытается вырваться из рутины, убежать от обыденности: то экстравагантно уезжает к морю, то с шумом увольняется с осточертевшей работы, то отдается разгулу и заболевает СПИДом, то изощренно мстит другу за предательство… Титова можно упрекнуть в чрезмерном внимании к этому своему герою, по сравнению с которым все остальные персонажи почти бесцветны; место действия рассказов и повестей – среднестатистический, без названия и особых примет, не слишком крупный город. Сюжет развивается вспышками (иногда эти вспышки не слишком-то убедительны), между которыми многостраничные самокопания героя. Впрочем, эти, на первый взгляд, недостатки идут на пользу: Титов показывает человека без корней, без увлечений, человека, у которого нет по-настоящему близких людей, в родном городе нет любимых мест, он во всем сомневается, ему некуда спрятаться. И это толкает его на эпатажные поступки, в жизненную реальность которых, правда, не очень-то верится.
Но в последнем сборнике «Бег на месте», в рассказе «Две ветлы и куст сирени» и в появившихся позже «Spiderman», «Темные аллеи» и «Поиски смыслов» автор смотрит на мир и людей шире, пристальнее, надуманность и игра выдавились потребностью говорить открыто и просто, и это не снизило художественную силу прозы Титова, а наоборот, существенно ее увеличило.
То же относится и к прозаику из Нижнекамска Олегу Лукошину. Он начал с рассказов не то чтобы фантастических, но с большой долей фантастики, с попытками сюжетной игры, среди которых выделяется почти кафкианский «Помню тебя, Сейфуль-Мулюков». Герой вспоминает о таком журналисте, «фамилия смешная», и предлагает посмеяться приятелям, но они, его ровесники, журналиста не помнят. Позже оказывается, что не помнят его и люди старших поколений – и вообще пожимают недоуменно плечами, услышав о недавнем, казалось бы, прошлом. Герой рассказа приходит в смятение: то ли он сходит с ума, то ли все вокруг. Один человек по секрету сообщает, что вспоминать о прошлом нельзя, что за это наказывают… Рассказ трогает, это редкая у нынешних тридцатилетних удача в стремлении писать «непросто», писать «с воображением», да и у Лукошина больше нет рассказов, равноценных этому. И кажется, сам он теряет интерес к откровенному вымыслу. Жизненный опыт оказывается интереснее и сильнее. Почти автобиографичные, почти документальные, но в то же время и художественно сильные рассказ «Оплот Апартеида» и повесть «Ад и возможность разума» тому подтверждение…