Ганза Хольга относилась ко второй группе и для сбережения средств располагалась на так называемой «vide aire de jeux», то есть открытой, но охраняемой территории, где могли обустраиваться как угодно, но строго на арендованном пятачке. Четыре старых немецких автобуса, составленные прямоугольником, образовывали некую индустриальную пародию на античный дом - жилые «помещения и открытый дворик в центре. Хольг и Родригес на правах фюрера и его первого помощника занимали самую удобную машину. В ней даже сохранились пусть вытертые и старые, но еще вполне годные диванчики с зеленым плюшем.
- Verdammt noch mal! - коротко рявкнул фюрер, пытаясь стянуть правый ботинок. Разуться не получалось, контрабандист скрипнул зубами от ярости. Родригес отвернулась, чуть закусив губу. Она щадила гордость командира и любовника.
- Твою мать, - Хольг выругался для разнообразия по-русски и снял-таки обувь вместе со старым шерстяным носком, завязанным в узелок.
С утомленным вздохом фюрер откинулся на диван и подергал освобожденной ногой. Теперь стало отчетливо видно, что на ней отсутствует почти вся стопа, как будто срезанная вдоль голени. А пятка вывернута на 180 градусов и сдвинута вперед, словно копыто[9].
- Больно? - спросила Родригес.
- Да, - после паузы признал Хольг. - Но терпимо.
Нога действительно болела, впрочем, как обычно - в пограничной полосе между «невыносимо» и «можно жить». Ампутация, проведенная в свое время студиозом-недоучкой, оказалась достаточно грамотной, чтобы уберечь пациента от гангрены и сохранила ему возможность ходить, даже бегать - не быстро и не далеко. Но все же была весьма далека от стандартов - медикус что-то начудил с ущемленными нервами, так что раны затянулись, а боль - осталась.
- Еще остался восьмипроцентный, - осторожно заметила девушка.
- Погодим, - недобро отозвался Хольг, прикрыв глаза. - Надо подумать.
Он полулежал на старом диванчике, закинув руки за голову, вытянув увечную ногу и слегка раскачивая обрубленной стопой, словно боль можно было убаюкать. Родригес прилегла рядом, обняла фюрера, прижавшись щекой к его груди, чувствуя сквозь жесткую ткань рубашки ровное дыхание командира и любовника.
- Белц нас кинул, - без всяких эмоций сообщил Хольг, словно мелкую сдачу отсчитал. - Точнее, хавала нас кинула. Они не станут ввязываться в конфликт с «муравьями».
Родригес чуть повернулась и посмотрела в низкий потолок. Когда-то он тоже был обтянут гладкой тканью веселой расцветки. Теперь материя пожухла, расползлась лоскутами и просалилась до последней ниточки. Где-то неподалеку стреляли, одиночными. Судя по частоте и слабенькому треску - малым калибром, скорее для веселья и порядка, нежели в серьезной «la fusillade».