Диваныч с лицом потным и красным от напряжения был в зеленой форменной рубахе с подтяжками. Полковничий пиджак его висел на спинке стула. Жуков, слегка откинувшись на табуретке и жмурясь, растягивал аккордеон. Аглая дирижировала. Она делала это вдохновенно, чувствуя, что, может быть, никогда не была так счастлива, как сегодня.
Если на празднике с нами встречаются…
И тут как раз появился Сараев. Певцы пропели следующую строчку про «нескольких старых друзей» и, смолкнув, повернулись к Сараеву. А Сараев смотрел на них и на стоявшего за ними чугунного человека. Под чугунным взглядом Сараев как-то сник и не решительно, как собирался вначале, а весьма робко обратился к Аглае:
— Я извиняюсь…
Но Диваныч показал ему пальцем, чтоб помолчал, и вернулся к недопетому куплету:
— …несколько старых друзей…
— …Все, что нам дорого припоминается, — подхватила Аглая… — песня звучит веселей…
— Я извиняюсь, Аглая Степановна, — повторил капитан, — но придется ваше веселье прервать…
Аккордеон последний раз жалобно взвизгнул, Жуков сдавил меха и полез в боковой карман за носовым платком. Диваныч молчал и смотрел на капитана внимательно, а Аглая достала новую папиросу, помяла ее в пальцах, постучала мундштуком по крышке стола и закурила, чувствуя, что сейчас настроение будет испорчено.
— Я извиняюсь, — в третий раз тихо сказал Сараев, — но после двадцати трех часов не положено.
— Не положено? — переспросила Аглая.
— Не положено, — повторил Сараев.
— А если у людей событие? Если у человека, грубо гря, ребенок родился? — спросил Диваныч. — И тогда тоже нельзя?
— У кого ребенок? — спросил милиционер.
— Ну, у меня, — признался Жуков. — Четыре с половиной кило. Вот такой, — показал он, прибавив к предыдущему измерению не меньше вершка. — Орет, как паровоз.
— Как паровоз? — переспросил Диваныч. — И после двадцати трех орет? Арестовать и посадить на пятнадцать суток. Правильно, капитан?
— А он там орать еще больше будет, — сказала Аглая. Даже она была склонна сегодня к шуткам.
— Ну, в общем я вас предупредил, — сказал участковый со всей суровостью, на какую оказался способен. — А дальше сами смотрите. Будете нарушать… я лично… мне это совсем ни к чему… но придется… извиняюсь… к административной ответственности…
Диваныч вдруг взбеленился.
— К административной? Кого? Ее? — ткнул пальцем в Аглаю. — Нашу героиню? Нашу легендарную? Или его? Он воин, танкист, в Венгрии с контрреволюцией воевал. Или меня, полковника, ветерана двух войн? Заслуженного, как грится, этого… Или его?
Диваныч протянул руку в сторону Сталина, и, сам своей же дерзости испугавшись, перешел вдруг на шепот.