Я весь день с ума сходила, разрываясь между любовью и яростью. Я смотрела в их лица и думала, что не вынесу этой безграничной любви к ним. А через минуту я приходила в ярость. Я стала спящим вулканом, спокойным снаружи, но готовым взорваться горячей лавой в любой момент. А потом я заметила, что ножка Эммы больше не влезает в ботиночек. И у меня наступила паника, потому что я поняла: это скоро кончится – это самое трудное время в моей жизни, которое одновременно и самое счастливое. Это ужасное время одновременно и прекрасное. В достаточной ли мере я им насладилась? Не упускаю ли я лучшее время моей жизни? Не слишком ли я устаю, чтобы в полной мере ощутить любовь? Страх и стыд уподобились тяжелому, колючему одеялу, которое накрыло меня с головой.
Но я не жалуюсь, так что не пытайся все исправить. Я не могла бы прожить по-другому ни дня моей жизни. Я просто рассказываю – черт, как же трудно объяснить! – о дне, проведенном с маленькими детьми. Этого слишком много, но никогда не бывает достаточно.
Но я слишком устала, чтобы говорить это. Я заводная кукла, у которой кончился завод. Поэтому я просто отвечаю:
– Все в порядке.
Потом я передаю ребенка Крейгу, стягиваю грязные волосы в конский хвост, надеваю шлепанцы и хватаю свою сумочку. Дети замечают, что я собираюсь уходить. Они начинают плакать и хвататься за мою ногу. Я целую их в макушки, обещаю скоро вернуться и вырываюсь из их хватки.
Я выхожу на улицу, сажусь в наш мини-вэн, запираюсь и делаю глубокий вдох. Я еду в супермаркет и брожу по отделу домашней утвари. Я замечаю женщину, которая везет в тележке двух малышей. Мне хочется подойти и спросить: «Извините, это время в вашей жизни – оно лучшее или худшее? Пугает ли вас ваш гнев и ваша любовь? Трудно ли вам общаться со своим мужем? Чувствуете ли вы, что вас слышат, видят, понимают? Не потерялись ли вы?» Но ничего этого я не говорю, потому что все мы решили придерживаться сценария. Сказать друг другу мы можем лишь немногое, и я выбираю из доступных вариантов.
– Ваши детки очаровательны, – говорю я с улыбкой.
Женщина улыбается в ответ, и я замечаю в ее глазах усталость и тоску, но убеждаю себя, что мне это лишь показалось. Я отворачиваюсь и продолжаю заполнять свою тележку вещами, которые мне не нужны и которые я спустя какое-то время верну[1]. Папа называл это «покупательской булимией». Моя тележка заполняется, и я говорю себе: «Ты – мать и жена. Ты не пьешь. И это твоя единственная ответственность на земле. У тебя есть все, о чем ты мечтала. Будь же благодарна». В действительности я благодарна, но в то же время озадачена. Мы сделали то, для чего были созданы. Мы стали семьей. Но в семье я не стала менее одинокой.