Дима остановился.
– Ну, и что дальше? – спросил он довольно громко, так, что прохожие с опаской оглянулись на человека, разговаривающего с карнизом.
Лист шевельнулся, приподнялся и медленно лег к ногам Димы. Но этого Дима уже не видел. Он не мог оторвать глаз от книги в витрине и игрушки рядом с ней, мимо которых пролетел лист…
– Дайте Экзюпери и лисенка! – крикнул он, влетая в магазин и тыча пальцем в витрину.
– Это выставочный вариант! – Продавщица выпучила глаза. – Игрушка шестидесятых годов! Раритет!
Дима сделал жалостливое лицо и протянул к продавщице руки:
– Дайте, умоляю! От этого зависит моя жизнь!
Жизнь Димы заведующая магазином оценила не очень дорого – в то время однокомнатная квартира в центре Харькова стоила три тысячи долларов, а заведующая попросила эквивалент пятидесяти. В гривне, конечно.
С того дня маленький резиновый лисенок, близнец Настиного, всегда был с ним: в портфеле, в машине, в чемодане. Лисенок и красный джемпер, пусть изрезанный, – вот и все, что связывало его с Настей. А джинсы и рубашку, которые Настя надевала, Лена куда-то дела. Он спрашивал, куда – джинсы стоили двести сорок рублей! Ветром сорвало с веревки, с балкона…
Потом, уже в киевской квартире, Лена увидела лисенка на письменном столе и удивилась – в детство впадаешь?
Он родился, когда папе было сорок два, а маме – двадцать шесть. В их квартире на улице Пушкинской всегда было светло и тепло от любви и хороших людей, а сейчас она закрыта, в комнатах холодно и неуютно, а мебель и портьеры все еще пахнут дымом папиных сигарет. Дима не хочет продавать квартиру: с ней связана память о его детстве и юности, в ней живут добрые призраки. Он любит ее той беззаветной любовью, какой мы любим детство – время, в котором мир прекрасен и жизнь вечна. Стоило перешагнуть порог, увидеть длинный коридор, втянуть носом запах родного дома – и «сегодня» исчезало. Он шел в ванную мыть руки – так всегда требовала мама, потом – в кухню, ставить на плиту старенький чайник, отяжелевший от накипи (вода в городе настолько жесткая, что из камней в почках харьковчан можно сложить вторую Говерлу – так мама шутила). Потом направлялся в гостиную, где долго сидел на диване, накрытом шерстяным клетчатым пледом, и смотрел на горку с чашками, из которых когда-то вся семья пила чай. Вставал и шел к балкону, трогал темно-зеленые бархатные портьеры, колоннами-складками упиравшиеся в паркетный пол, а потом выходил на балкон, где до сих пор стояла пустая жестяная банка из-под растворимого кофе, в которую отец когда-то бросал окурки. Дима стоял там долго и наблюдал за глухонемой дворничихой тетей Ниной. Тетя Нина была потомственным дворником и жила в квартире на первом этаже слева от въезда во двор. Эту квартиру получил еще ее прадед, первый дворник дома, или, как раньше говорили, хозяин двора. Дима до сих пор помнил, как, проснувшись ранним утром, слышал мерное шуршание метлы. В кармане тети Нины всегда лежали блокнот и карандаш – это для «разговора» с теми, кто не знал языка немых. Но Дима с друзьями постепенно узнали его – кто больше, кто меньше – и перекидывались с тетей Ниной нехитрыми фразами. Дворничиха была абсолютно глухой, но немного говорила – она связно произносила имена и простые слова. Откровенно говоря, жильцы были довольны тем, что она глухонемая, – только в их дворе по утрам нельзя было услышать рассерженных криков дворника.