Спутал коня железным путом, ткнул в пах кулаком. Конь всхрапнул, поскакал на луговину. Заржал, пугая притаившуюся в зарослях тишь. Темные кусты за мельницей отозвались коротким эхом.
— К утру убегут за Днепр…
— Нашу власть возвернем? — спросил чернобородый.
— Немцы придут, скажут… Держись возле меня. Не пропадешь.
Присели к костру. Замолчали. Герасим стянул с ноги сапог, перемотал портянку.
На подступах к Дручанску, где-то за лесами западного урочища, бухнула пушка. Ей отозвалась другая… третья… На небе опять заметались огненно-кровавые зарницы.
— Спервоначалу церковь открыть прихожанам, — нарушил молчание бородатый. — Колокольню поставить, крест позолотить, иконы обновить… Я, как церковный ктитор 1, мыслю…
Герасим остановил старика на полуслове. Сказал, повелевая голосом:
— Вот что, Верещака. Коммунистов выслеживай, какие не успели убежать. Приметишь которого, мне сказывай…
Они лежат возле костра — голова к голове. Оба патлатые, черные, как вороны. Долго говорят, перебивая друг друга. Вспоминают дни, что поросли десятилетним быльем. Потом Герасим возвращается к завтрашнему дню. В его голосе Верещака слышит благовест…
Костерок едва дышит. А на заречном небосклоне прыткий ветер уже раздувает второй костер.
Герасим вскочил на ноги. Прислушивается к тишине. Замерло все. В Дручанске даже собаки не брешут.
— Пойду узнаю, что там, — произносит вполголоса Герасим. — Стереги лошадей. Теперь они — мои…
Он раздвинул плечами кусты, на которых созрела крупная, как горох, роса. Шагнул и пропал в сизом сумраке.
2
На рассвете в Дручанск приползла робкая тишина. Затаилась у крайних изб.
На улице — ни души.
Глухо.
Невзначай пискнула чья-то калитка.
Бестолошный петух всплеснул крыльями в повети, охрипшим баском окликает утро. Выглянуло оно из-за ельника — измятое, в кровоподтеках, забинтованное белым облаком.
— Бабуля! — зовет Санька бабку Ганну.
Та не откликается.
Выскочил в сени, распахнул дверь. Старуха на крыльце, сидит на нижней ступеньке, горстями бросает крупичатую кашу из чугунка на дощечку.
Рыжая наседка квохчет, манит цыплят. Они торопятся к крыльцу из палисадника — желтые пушистые одуванчики на двух резвых ножках.
— Спал бы… Чего вскочил? — журчит воркующий голос бабки.
Она выскребла алюминиевой ложкой остатки каши из чугунка, заправила седую прядь под платок. Согнутые в локтях руки топырятся, как крылья у наседки. Повернула к внуку остроносое, распаханное морщинами лицо. Под чахлыми кустиками бровей затеплились два синих огонька.
— Погоди, поснедаешь.
Санька насупился:
— К мамке пойду.
— Не пускают. Была на зорьке, — сказала бабка. — Доктора, как блажные, бегают по палатам. Раненых — уйма. А наше-то войско ушло. Всю ноченьку двигались — пешие, конные, на машинах… Под утро вышла за калитку — пусто на улице. Вроде весь Дручанск ушел с Красной Армией в отступление.