Мать охает и снова просит позвать бабку Ганну.
Санька не отзывается.
— Что молчишь, сынок? Все глядишь на меня, глядишь… Не узнаешь свою мамку? Где бабуля? Повернули б меня на бок. Задыхаюсь…
— Нету бабули, — отвечает наконец Санька. — За лекарствами пошла… А я и один осилю…
Он берет мать под мышки и силится повернуть на бок, лицом к окошку, но не может. Просовывает руки под забинтованную спину и норовит оторвать неподвижное тело от кровати.
Мать ойкнула, спина ее как-то странно выгнулась и выскользнула из Санькиных рук на измятые подушки. Глаза вдруг широко открылись, брови метнулись вверх, на лоб. Устремив взгляд через Сань-кину голову куда-то в потолок, зашлась внезапно бредовой скороговоркой.
Санька испугался: никогда мать так не частила. Пеняет Герасиму за какой-то мешок муки. Допытывается, куда он спрятал бредень… Потом начала торопить Саньку в школу, заставляет укладывать в портфель учебники… Санька хотел было сказать, что в школе нынче живут постоем чужие солдаты, а учителя пошли на войну, но в это время мать стала говорить что-то совсем несуразное. Испугали бредовые слова Саньку, выскочил из избы на крыльцо.
Смотрит на дорогу — нету бабки. Ушла в Ольховку утром, когда солнышко еще смотрело вприжмурку из-за повети, а сейчас вон куда шагнуло — на верхнюю свою ступеньку… Где пропала старуха?
Совсем недавно дручанцы бегали за любым лекарством в аптеку. А нынче там — порожние шкафчики. Все увезли немцы в свой госпиталь, даже завалящей таблетки от насморка не оставили. Но на подмогу людям объявился в Ольховке лекарь-травник Кошуба. Говорят, у старика вся изба утыкана пучками лекарственных трав. Ото всех хвороб есть.
К нему и зачастила бабка Ганна. Принесет сушеных листьев, заварит и поит Санькину мать зеленым настоем. А какую-то сизую траву все толчет, растирает в порошок да присыпает рану на спине… Вся вышла она, сизая трава-то. За нею, видно, отправилась к Кошубе.
Санька вернулся в избу. Мать уже притихла. Лежала теперь с закрытыми глазами, дышала порывисто, с хрипотой. Одна рука желтыми скрюченными пальцами вцепилась в одеяло, другая сползла с кровати и повисла — прямая, как палка. Санька поднял руку матери, положил на грудь ей.
Снова выглянул на улицу. Опираясь на суковатую клюшку, вдоль городьбы ковыляла бабка Ганна. Увидев внука на пороге, она суетливо засеменила натруженными ногами, обутыми в Кастусевы стоптанные брезентовые башмаки.
— Заждался, сердешный? — Она бросила на Саньку тревожный взор и, поправив на голове черный платок, заспешила в избу. — Мать-то что?