— Сиротинка моя! Покинула нас мамка… Ушла на вечный покой…
Лежит мать на лавке, вся в белом, в мертвых руках свечку держит. Соседская старуха над ней молитву читает, упрашивает бога принять мученицу в рай…
Выскочил Санька на двор, охнул с испуга: все стало черным вокруг — и оранжевый клен в палисаднике, и синее небо над избой, и солнце, сползающее с небосклона в дальний лесок…
Сел на траву посередине двора, голову в коленки уронил: оглушила беда.
1
Фок ходит по ковровой дорожке, заложив руки за спину. Меряет шагами просторный кабинет Максима Максимыча: девять шагов до двери, девять обратно, — до стола. Останавливается возле стола, берет из ящика черную пузатую сигару, откусывает кончик и щелкает зажигалкой.
К широкому канцелярскому столу приставлен поперек узкий и длинный стол. Возле него обычно стояли стулья. Тут предрайисполкома встречался с депутатами райсовета, проводил заседания.
Нынче этот длинный депутатский стол пригодился Фоку для иного дела. Стулья выброшены. Красное сукно снято. На столе лежит резиновая палка, две эрзацверевки, витые из бумаги в три пряди. Зачастую подручные Фока в кабинете коменданта наскоро делают дручанцам, как он сам говорит, «прививки покорности».
Есть у Фока два штатных «работника»: обер-ефрейтор Адольф — начальник «прививочной» и ефрейтор Фриц — его подчиненный. Оба лобастые, длинноногие, с железными бицепсами.
Все эти дни они бродили по коридорам комендатуры без дела, сонливо позевывали, будто конурные псы после сытной кормежки. Скучали: нет «пациентов»… А нынче они вдруг оживились, с самого утра начали готовить «прививочную» к работе.
Фок нервно кусает сигару, берет в руки депешу. В ней генерал фон Таубе торопит Фока:
«…весь урожай дручанской зоны в десятидневный срок отправить в фатерлянд. Для этого нужно:
1. Свезти снопы в бывшие колхозные гумна.
2. Выгнать на молотьбу все население — женщин, стариков, детей. Молотить днем и ночью, круглые сутки.
3. Уклоняющихся от работы и саботирующих распоряжения германского командования расстреливать на месте без допроса и следствия…»
Фок подходит к окну, с шумом распахивает створки. В палисаднике в мокрых кустах чулюкают воробьи. Их сечет дождь, и они, заняв самые нижние ветки, то и дело отряхиваются. За оградой булькают и пузырятся лужи. Не перестает дождь — сыпкий, мелкий, как пшено. Сеют его ползущие над землей тучи. Третий день сеют… Будто осень на дворе. В Баварии сейчас август ходит с солнышком в обнимку. Наскочит дождь недолгий, прошумит по крышам, пробежит по улице вприпрыжку и — поминай как звали… А тут! О, проклятый русский дождь!.. Снопы сушить негде. Жатва на полях остановилась. А Таубе понукает. Отправить в десятидневный срок… Приказывать — легко! Попробовал бы сам, жирный боров! Еще этот пожар в Ольховке… Раньше других там начали молотьбу. Ольховский староста свез снопы в ригу до ненастья, двое суток молотили и — вдруг… Нынче ночью сгорели и рига со снопами, и молотилка, и амбары… А всю намолоченную рожь — больше пятидесяти тонн — растащили во время пожара… Рядом она, Ольховка, четыре версты от Дручанска. И не уберегли… Сколько ржи пропало! А ячменя… Можно было бы вагона два тайком от генерала направить в Баварию. Отец пишет, что совсем захирел его пивоваренный завод: нет ячменя. Даже овес — и тот весь забирают на фураж…