— В Белоруссии одиннадцать миллионов населения. Десять миллионов мы должны истребить, а остальных превратим в рабочий скот! Как выполняете приказ фюрера? Или думаете, что я один буду выполнять? К сожалению, у меня не сто рук, а всего лишь две. Двумя я не смогу истребить десять миллионов!
Он вылез из-за стола, прошелся по ковру до порога, придерживая руками колышущийся рыхлый живот. Шагнул к Фоку, снова щурит ядовитый зрачок.
— Сколько вы расстреляли, господин майор?
— Троих, мой генерал, — сообщает Фок, но видя, как глаза генерала наливаются бешенством, торопливо добавляет: — И одного повесил…
— Всего лишь? Это за три месяца!
Картечины за щеками у генерала распирают кожу. Квадратная челюсть двигается тяжело, будто отлитая из чугуна. В кадыке что-то булькает и сипит. Черные суженные зрачки вцепились в Фока, не отпускают.
Фок качнулся назад, силится оторваться от черных змеиных глаз и — не может.
— За что получил награду? — спрашивает Таубе, жаля колючими зрачками.
Фок молчит, боится обронить слово невпопад.
А скрюченные пальцы генерала уже тянутся к Фоку. Рванули с груди железный крест, шваркнули на стол. Звякнул чернильный прибор бронзовыми крышками. Не успел Фок опомниться, как те же когтистые пальцы сорвали с плеч майорские погоны.
— На фронт! Там научишься убивать… — сипит фон Таубе, задыхаясь от злобы.
Нажал кнопку звонка. У порога бесшумно выросла коренастая фигура адъютанта. Приказал ему:
— В штурмовую роту!
— Яволь! 8
1
Токует молоток на железной крыше, прищелкивает, торопится…
Попал Саньке под руку старый гвоздь. Клюв у него тощий, ржавчиной изъеденный. Дзумкает, гнется — никак не проклюнет гремучую жесть.
Выпрямляет его Санька на обушке, нацеливает на прежнее место.
Расходился вчера ветер, сорвал с сенец лист жести, швырнул наземь. Ночью дождик подкрался, заплескал сенцы, подмочил гречку в ларе. Сушит ее сейчас бабка Ганна на печке. Сама с собой разговаривает. Как похоронили Санькину мать, с той поры и находит на старуху. Заговаривается…
Голос бабки Ганны отрывистый — то выпорхнет из сенец, то замрет где-то в чулане.
С улицы другие голоса слыхать — сварливые, злобные. И слова все чужие — немецкие.
Санька карабкается по крыше на самый конек, глядит из-за трубы в ту сторону, откуда ветер приносит сердитые выкрики.
Шоссейная дорога на выезде из Дручанска запружена народом. Сюда народ движется. Строем… Вот уже к крайней избе подтягивается голова колонны. Одеты все по-разному: кто в гимнастерке, кто в шинели, кто голову прикрыл ушанкой, а некоторые совсем без шапок… Понуро идут люди, тяжело переставляют натруженные ноги.