От неожиданности Устинья оторвала лицо от подушки и умолкла, глядя на Михаила мокрыми испуганными глазами.
– Да не понимаешь! Не смыслишь! А твой дурак Ефим не понимает тем более! Ну, подумай, вообрази, что бы стало, если б ты его послушала! Кто бы лечил Алёшу Брагина? Я?! Мальчик умер бы от остановки сердца, и я не смог бы помочь! И иркутские врачи тоже! А пожар?! Вспомни пожар! Яшку, других! Вспомни эту мазь от ожогов, которую ты варила здесь! Вспомни женьшень! Скольких людей ты спасла за эту зиму?! Что с ними бы сталось без тебя?! Неужели блажь твоего разбойника важнее всего этого?! Ты же умная, ты должна понять!
– Не кричите, Михайла Николаевич, люди услышат… – тихо, устало сказала Устинья, вновь опускаясь на лавку. – Правы вы, верно. Только вот… Беда-то вышла. И не поправить.
– Может, и к лучшему! – отрезал Михаил, отворачиваясь к стене. – Он не стоил пальца на твоей ноге. И я это говорю не потому, что… Любой, кто знает тебя и его, подтвердит мои слова!
– Не надо, Михайла Николаевич, – помолчав, вздохнула Устинья. – Неправда это. И никто лучше меня про то не знает.
– Ты просто любишь его!
– Люблю. И в чём тут грех-то? – грустно улыбнулась она. – И всегда любила. А он… Вы ведь вот не знаете, а Ефим меня дважды от верной погибели спас. Один раз – когда бабы наши болотеевские меня чуть не разорвали… Ведьмой, вишь, я у них оказалась. Вы-то хоть раз бабью драку видали? Да ещё когда пятнадцать на одну? От меня бы только лоскутки кровяные остались, кабы не Ефим с братом тогда… А другой раз – когда Упыриха насмерть засечь велела. И опять, ежели б не Ефим… Он ведь из-за меня смертный грех на душу принял, Михайла Николаич! Кабы не я – жил бы спокойно при тятьке, землю пахал да хлеб сеял. Женился бы на девке справной, взял бы хозяйку в дом, работницу… Сам работал бы и счастлив был. А он… С игошей болотной связался, которая его до каторги довела. И где он теперь? И что с ним станется, Господи?!.
– Устя, давно хотел узнать… Кто такая игоша? – глядя в сторону, спросил Иверзнев.
– Кикиморино дитё. Разноглазое, – не сразу ответила Устинья. – Ефим завсегда дивился, как вот это у меня глаза иногда разного цвета делаются… А я и сама не знаю. Теперь и спрашивать некому… – Она снова заплакала. – Михайла Николаевич… А ну как споймают их? Тогда-то что?!
– Ничего хорошего, ты это и сама знаешь, – хмуро отозвался Иверзнев. – Выдерут, прибавят срок.
Устинья резко села. Тут же сморщилась от боли, но, превозмогая себя, начала тяжело подниматься на ноги.
– Господи! Михайла Николаевич! Так ведь это… Мне бежать надо! Я… – она не договорила.