– Оставайся здесь, Гришенька, коли так…
– А ты, Аленушка?
– А мне в Коломне нельзя оставаться… О прочем меня не спрашивай – сам догадаться должен.
– Неужто Маринка из башни убежала? – изумился Пастильников и даже по лбу себя хлопнул.
– Не убежала, сидит сердешная… – поспешила закрыть ему ладонью рот Алена. – И ты, Гришенька, только то знай, а про остальное не расспрашивай, и даже о том, о чем не спросил, – молчи. Лучше либо в дорогу собирайся, либо так и скажи мне: «Не поеду я!» Я все пойму… Я в последнее время куда как понятливая стала…
И посмотрела она на него с такой всепрощающей нежностью, что понял Гриша: он за этим взглядом куда угодно пойдет – хоть к казачкам на Дон, хоть к хохлам в Киев, хоть к соболям (медведям при худом раскладе) в Сибирь!
Глубоко и тяжко вздохнул он, словно мельничные жернова прежде ворочал, после же сказал ясно и решительно:
– Ладно, Аленушка… Ладно, голубушка… С тобой я! Пропади оно пропадом, хозяйство это постылое, да рыночный староста с приставами в придачу! Пойдем в ином краю счастья искать… Не мы в этом деле первые, не мы последние. Половина Руси нынче в бегах – все лучшей доли ищут – зря, что ли? И мы побежим! Смелым удача сама идет, а удатным – и в делах прибыток!
Смелости – это она его научила!
– А по яблонькам своим скучать не будешь, Гриша?
– Поселимся на Дону али в граде Киеве, так яблоневый садок купим, казны-то малость я все ж скопил… А коли за Камень[101], в Сибирь, – так там, почитай, болото с клюквой покупать нужно. А коломенский дом пусть закрытым пока постоит – до лучших времен, авось вернемся…
– Авось вернемся, – вздохнула Аленка. – Сам знаешь, не стоят у нас дома без хозяина! Найдутся охотники до чужого добра, приберут, а воеводские людишки все то за малую мзду в книжку пропишут. Сам знаешь, не для того бежит Русь, чтоб на пепелища свои возвращаться. А чтоб где-то на новых землях по правде людской и божеской все учинить, чтоб без мздоимства, без воровства, без лихих начальников…
– Да можно ли вовсе так учинить? Это ведь только в Царствии Небесном так, а среди человеков, где хоть малая ватага соберется, найдется и вор, и начальник…
– Не важно, Гришенька, желать надобно и верить! И самому зиждеть, трудов не страшась!
– Так слышь, Аленка, ты все же скажи, с Маринкой-то что приключилось?
– Не пытай, Гришенька! Когда будем на вольных землях, все сама обскажу…
* * *
Сотник Федор Рожнов, вернувшись от Марины, первым делом уселся письмо великому государю Михаилу Феодоровичу на Москву сочинять. Только писал он не о том, что не слуга он более государю, и не о том, что смертное убийство беззащитной пленницы считает татьбой и подлостью, а о вещах самых обыденных и насущных. Об этом, должно быть, по ту же пору многие начальники над служилыми людьми государю писали, со всех уголков земли его бескрайней, и ежели не в схожих словах, то о схожих делах. Федор же писал, что оскудели совсем на новой службе людишки его, истощали вовсе. Что в кошеле, коем его, верного холопа Федьку, царь-батюшка еще в Хотьковом Покровском монастыре пожаловал, более ни алтына не осталось, все издержал на корм сотне. Что, сидючи в Коломне-городе, не могут более московские дворяне от государевой казны жалованных денег из чети