– Чего молчишь, али язык со страху проглотил? – засмеялся самозванец, и в светлых глазах его засверкали мальчишеские веселые искорки. Тут Федька спохватился и отвечал степенно, придав голосу напускную взрослость:
– Служилый московский дворянин я, Федор, сын Рожнов, внук Татаринов.
– А давно ли ты на службе, служилый? – Самозванец говорил спокойно, но за его словами так и звенел удалой смешливый задор, сродни тому, что еще недавно чувствовал Федька и в своей душе.
– На службе с два месяца будет, – отвечал он.
– Под Северском против меня сражался?
– Нет. Мы уже после битвы из Москвы прибыли.
– Что в Москве? Что православный народ обо мне говорит?
– Мне недосуг слушать было. Мы к походу изготовлялись, забот довольно.
– Видел ли ты перед походом воочию Бориса?
– Куда нам, мы простые ратные люди! Не видал.
– А генваря десятого дня бился ли с нами?
– Тогда бился.
– Скажи, много ли против меня после двух сих разгромов осталось войска?
– Довольно осталось, чтобы на третий раз тебя побить. Сколько же числом – мне неведомо.
Самозванец, вопреки ожиданиям, не разгневался, а рассмеялся. Упрямая дерзость молодого пленника пока забавляла его. Он неожиданно почти по-дружески хлопнул Федьку по плечу и спросил в тон:
– Но тридцать хоть тысяч войска у вас будет, чтоб не скучно нам драться было?
– Будет и поболее.
– А пушек много ли?
– Весьма много. – Федька подумал и назвал число, о котором поговаривали в ратном стане. – До трехсот, сказывают. Триста.
Вот так, пусть теперь боятся. Триста огнедышащих жерл – это вам и обедня, и со святыми упокой, вражьи дети!
Самозванец приблизился еще на шаг и пытливо заглянул Федьке в самые глаза. Тот даже почувствовал запах, исходивший от этого человека, – кострового дыма, воску, которым чистят от холода доспехи, и еще какой-то едва уловимый цветочный аромат, то ли резеды, то ли лаванды. Откуда здесь зимой взяться цветам, изумился было Федька, но после вспомнил, что слышал в лагере от одного немецкого рейтара. Благородные иноземные рыцари, дабы отбить в походе смрад немытого тела, который почитают оскорбительным, пользуют разные душистые зелья, словно боярышни. Так вот он какой, оказывается…
– Ведаешь ли, Рожнов, кто я, против кого ты меч поднял? – прищурясь, спросил Самозванец.
«Надо сказать, царь Дмитрий Иванович! – холодной трусливой змейкой прошмыгнула в глубине не хотевшего умирать Федькиного естества мысль. – Тогда пытать не будут и, глядишь, помилуют!»
– Ты тот, кого называют Гришкой Отрепьевым. Я узнал тебя по приметам, что нам на Москве читали.
– Неужто ты веришь преступным сказкам Борискиным? – надвинулся Самозванец.