Час, наверное, прошел, а то и полтора, когда по гомону голосов, по конскому ржанию и по едкому запаху елового костерного дыма угадал Федька: во вражий стан они въехали. Хотел он незаметно повязку с глаз сдвинуть, как будто шапку связанными руками поправлял, да слуга-украинец зорко за ним бдел. «Не чипай[46], москалику!» – прикрикнул, да еще кулаком в бок сунул. Не больно, скорее обидно. Затем кони встали.
– Злазь, прийыхалы!
Федька соскочил с седла, хоть со связанными руками не очень ловко было, потоптался, разминая ноги. Тут кто-то с него разом и повязку, и шапку сдернул, и яркий снежный свет с непривычки больно в глаза ударил. Проморгался Федька, смотрит: стоит он посреди утоптанной площадки перед простым войлочным шатром, над коим стяг пестрый водружен (ветра нет, висит стяг – не разобрать, что на нем изображено). У входа в шатер на карауле застыли четверо усатых польских латников в дивных пернатых шлемах. Смирно стоят, хоть, наверное, и холодно им в железе-то на снегу.
Откинулся полог, вышел из шатра некий человек, с виду еще молодой, лет двадцати пяти или около того, и стремительной походкой пошел прямо на Федьку. Был незнакомец в мохнатой шубе, под которой стальной панцирь проглядывал, с непокрытой головой, остриженной коротко, как латиняне стригутся. Ростом казался невысок, но широк в плечах и длиннорук. Гладко, по-иноземному выбритое лицо его, не отличавшееся особой красотой, носило на себе отпечаток той внутренней силы, которая способна и повелевать, и располагать к себе. Выступив из-за спины у пленного, уже знакомый лях-победитель снял шапку, приветствовал вышедшего почтительным полупоклоном и обратился к нему на своем свистяще-цокающем наречии. Федька, наделенный цепким взглядом, отметил, что под шапкой у пана – плоская железная мисюрка[47] с кольчужной бармицей. Решил, если выберется живым, саблею по головам панов не будет рубить, а станет бить пыром, прямо в душу.
Незнакомец между тем обменялся с поляком несколькими словами на его языке (похвалил за пленного, видно: лях так и расплылся в улыбке) и поворотился к Федьке. Холоп-украинец тотчас крепко двинул дворянского недоросля в шею: «Кланяйся!», но тот выи гнуть не стал и только дерзко приосанился. Вестимо, пленных на расспросе пытают, но страшно почему-то не было. Наверное, страх потом придет, так что ж ему раньше времени потачку оказывать? Не дворянское это, как учил старый Савва Татаринов…
Но дивный человек посмотрел на Федьку неожиданно милостиво и спросил просто:
– Ты кто таков, вояка?
Говорил он по-русски чисто, отчетливо выговаривая каждое слово, отчего Федька утвердился в уверенности: из наших он людишек и, как видно, из книжных. Впрочем, воеводы так и говорили: «Беглый монах, надругавший иноческий образ»…