Послышались шаги, в комнату абсолютно не вовремя зашла Наташа и с умным видом спросила:
– Чем это вы тут занимаетесь?
– Уроки делаем, – ответила Ира, застегивая пуговицы.
– Интересный, однако, у вас предмет, – съязвила Наташа и, не дожидаясь, реакции вышла.
– Я так и не поняла, чего ты хотел, – сказала Ира и тоже удалилась.
«Действительно», – подумал я и тоже ушел.
Капли дождя падают в серое кругом и тонут в этом сером, сами становясь серыми. Люди вроде как и не люди, одинаковые, только номера разные, без имен – заключенный номер 8141. И возит этот номер деревянную тачку, камни, песок, снова камни, снова песок. Слякоть расползается, ноги вязнут, колесо крутится, колею накатывает. Смотрю на него и отвлекаюсь, не думаю. Оно словно накручивает мысли на себя, и они становятся растянутые и липкие от воды, как макароны, и теряют форму, цепляются, виснут, и не думаешь, и ничего не происходит, а происходит, так само по себе, а ты сам по себе, и самого-то и нет вовсе, сам-то, кажется, уже и вышел.
Опомнился в кровати. В ней сыро, как на улице. Тело уже не ноет, оно устало кричать, что гибнет. Оно же живое и просит пощады, а ты ему «потерпи, еще немного». А кругом многие номера поменялись, считай, каждый четвертый с телом уже расстался. И тоже страдали, мучились – как, Боже милостивый, такое допускаешь? А может, как отец про муравья спрашивал, хочу ли стать, готов ли стать? А я помню, что нет, не готов, а вот ведь стал. И муравей тянет на себе, и я тяну, но он-то сам тянет, сам считает, что надо, а меня никто не спрашивает, и как перестану, так и погибну. Наступят, думал в детстве, и наступили, и не хотел, а дали, испытание дали, и не по силам. Вижу, что гибну. И что грешен, вижу. Может, то за Варю? Смалодушничал, что из семинарии выгонят, да и жить не на что, а она забеременела. Что делать, не знали, старуха все давала хинин, сулему, яд такой с ртутью, вроде еще и порох с вином, но ничего не помогало. Денег, сколько было, дал на дорогу, уехала к родственнице, а что и как дальше, не знаю – ни с ней, ни с ребенком.
Семинарию я окончил и был направлен в Успенскую церковь, где и увидел Елену на Святом Причастии. Увидел и забыть не смог, она все приходила, за упокой свечи ставила, молилась, тяжело ей было. Встречались недолго, и дала согласие женой моей быть, родились у нас сын и дочь. Поместье у родителей Елены изъяли, пришлось своим хозяйством обзаводиться, а тут начались гонения. Начались-то они давно, но теперь как косой косили, повсеместно сельских священников арестовывали. Пришли из НКВД, предъявили ордер на обыск и арест. Как они написали, поп Радзиевский оказался виноват, что устраивал крестные ходы по селу с иконами без ведома сельского совета. Решали вину три человека, сидели меж собой разговаривали – что есть я, что нет. Что есть жизнь человека, и что не-жизнь? Не они давали её, а лишить могут, ничего не стоит. И защиты никакой – какая защита? Или расстреляют, мол, против власти был и агитировал, или сам на себя наговоришь, чтобы не мучаться.