).
Продолжая христианскую тему, хочется отметить одну закономерность. Святость в европейской культуре всегда предстает в бедности и лохмотьях. Святой нищ, он пренебрегает не только роскошью, но и элементарными проявлениями комфорта. Дьявол же всегда – мужчина, одетый с шиком, окруженный роскошью. Булгаковский Воланд разбрасывает перед публикой денежные купюры.
Да и Мефистофель любит порассуждать на тему роскоши:
Ну, если так, то лично для себя
Построил бы роскошный замок я
В красивом месте; лес, холмы и нивы
В парк превратил бы пышный и красивый;
Деревья там зеленою стеной
Прямые бы аллеи окаймляли
И для прогулок тень бы доставляли;
Луга, как бархат, взор ласкали б мой;
Струились бы меж скал везде каскады,
Хрустальные ручьи и водопады…
(Гёте 1969: 369).
За эту тираду Фауст называет соблазнителя Сарданапалом (по имени ассирийского царя, прославившегося своей любовью к роскоши и изнеженностью).
Те, для кого идеал – святость, будут ждать иного лучшего мира, а соблазненные дьяволом находят рай на земле, рай по имени роскошь.
Корни такого восприятия (роскошь – зло) на самом деле лежат глубже христианской парадигмы. Еще Платон устами Сократа говорил о роскоши как о негативном явлении, причем для античного философа такое восприятие было настолько очевидным, что не требовало доказательств. Сократ утверждает, что при формировании государства надо остерегаться богатства. Ведь богатство, по словам философа, ведет к роскоши и лени (Платон 2007: 226). При этом Сократ не объясняет, почему роскошь – это плохо. Видимо это и так понятно его современникам.
Спустя века идеолог просвещения Жан-Жак Руссо вернется к теме вреда роскоши для государства и обоснует свою позицию. Руссо отметит, что она развращает одновременно и богача, и бедняка, одного – обладанием, другого – вожделением; она предает отечество изнеженности и суетному тщеславию (Руссо 1998). И для Сократа, и для Руссо роскошь – спутница пороков. Список пороков расширит Фернан Бродель, поставив роскошь в один ряд с хвастовством, кичливостью, излишеством (Бродель 1986: 6).
Еще один смысл, формирующий поэтику роскоши, – болезнь. «Голод злата, и роскошь, эта ласковая язва, по всей земле распространилась», – пишет Сенека и добавляет: – «Только страсть к роскоши желает одного лишь изысканного, – но только безумие избегает недорогого и общеупотребительного» (Сенека 1977: 10).
Роскошь равно безумие, язва, болезнь. Осознавая этот феномен как таковой, Сенека всячески старается отмежеваться от этого зла, подчеркивая, что его-то зараза не коснулась: «Поместите меня среди ослепительной роскоши и изысканного убранства: я не сочту себя счастливее оттого, что сижу на мягком и сотрапезники мои возлежат на пурпуре» (там же).